Она возобновила чтение.

«…Мой помощник, старший лаборант Хмырин, существо весьма желчное и обиженное жизнью. Он пишет уже вторую диссертацию. Первая была отвергнута ученым советом за полной научной несостоятельностью. Внятное изложение мыслей — не сильная сторона Хмырина. После изгнания из научного сообщества Хмырин не захотел далеко удаляться от Академии Наук — источника всех жизненных благ, — и потому устроился там на работу дворником. Позднее он сделался младшим, а затем и старшим лаборантом и снова взялся за диссертацию.

Расскажу, пожалуй, историю моего с ним знакомства.

Хмырин проведал о предстоящей экспедиции и явился ко мне в кабинет без предупреждения, вечером, когда я уже собирался гасить лампы и закрывать (обыкновенно я уходил последним, когда все мои помощники и лаборанты уже вкушали домашний отдых).

Я удивленно посмотрел на неожиданного визитера. Синий испачканный халат, грубые руки, бегающий взгляд — все изобличало в нем лаборанта-неудачника.

— Что вам угодно? — спросил я. (Самая пошлая из возможных фраз!)

— Захария Петрович… — заговорил он. — Я Хмырин. Помните меня?

Я решительно не помнил никакого Хмырина, о чем и сообщил не без недостойного злорадства.

— Хмырин, который диссертацию провалил, — пояснил незнакомец.

Это был действительно эпизод запоминающийся, потому что обыкновенно человек, способный написать диссертацию, находил возможность и защитить ее. Однако мой ночной гость явно был из числа исключительных.

— Э… — протянул я. Разумеется, я знал, что имел место подобный случай, но с героем его лично никогда не знакомился.

И тут Хмырин взвыл, как баба при отъезде новобранцев на войну, и в буквальном смысле слова повалился к моим ногам.

— Захария Петрович, батюшка, не погубите! — причитал он. — Возьмите в экспедицию! Другого пути не вижу, иначе — головой в Неву и поплавочком до Горного института!

Я, признаться, ошалел от такого поворота.

— Каким поплавочком? Почему до Горного института? Вы что, в Горный хотите переводиться? Да встаньте же! — забормотал я.

Хмырин неловко поднялся, держась за край стола, и объяснил:

— А утопленников возле Горного вылавливают, там отмель и удобное место… Они застревают, тут-то их специальным крюком и…

— Хватит! — рявкнул я. — Говорите яснее.

— У меня продуман план, — сказал Хмырин. — Сам я внятно излагать научные идеи не умею, хотя идей в этой вот голове, — он звучно похлопал себя по макушке, — как тараканов в деревенской бане. Я найду девушку.

— Девушку?

— Ну да, девушку. Ихний пол и сострадание имеет, и может излагать мысли. Найду такую, которая снизойдет. Я расскажу ей идею, а она запишет. И тогда смогу защититься. Но мне необходимо хотя бы младшего сотрудника. А тут — как на войне!

— На какой войне?

— Дают чины. Положим, чтобы от корнета до поручика дослужиться, в мирное время нужно и учиться, и разное там… А во время войны, положим, отличился в военной операции — и хлоп! — вот тебе и новое звание. То же и в науке. От лаборанта до младшего научного — целая жизнь может пройти. А в экспедиции, особенно если привезти матерьял, — мгновенно. Прыжком, так сказать.

Я признал, что оба его рассуждения, несмотря на сумбурность, выглядят вполне разумно.

— Берете? — вопросил Хмырин, блистая взором.

Я обещал взять.

Пожалел ли я о том, что выполнил мое обещание? Да нет, пожалуй. Хмырин по-прежнему невнятен, завистлив, многоречив и, боюсь, нечист на руку по мелочам, но этим его недостатки и ограничиваются. Он глубоко предан мне и неустанно шпионит в лагере за всем и каждым, а потом докладывает в приватной беседе. Когда экспедиция затягивается, как наша, а состав ее участников разношерстен и ограничен, наличие подобного человека может оказаться для руководителя бесценным.

На следующий день после несостоявшейся казни „Яши“ Хмырин крепко повздорил с Сократычем. У них едва не дошло до рукоприкладства. Когда я лично разнял их и строго допросил касательно причины разногласия, Сократыч объяснил, что переругались они „по вопросу о сотворении мира за шесть дней“, а Хмырин утверждал, будто случилось все „на почве долгого отсутствия баб“. Я счел обе причины правомочными, ибо только долгое отсутствие „баб“ и может вывести на первый план вопрос о „сотворении мира за шесть дней“, и при том сделать его поистине кровоточащим.

Однако вечером того же дня Хмырин проскользнул ко мне с форменным доносом на Сократыча.

— А вы знаете ли, Захария Петрович, — поведал он, — что это Сократыч и придумал, как спасти вора „Яшу“ от заслуженного наказания?

— Что вы такое городите, Хмырин? — удивился я. Однако против воли был заинтригован, и от Хмырина это не ускользнуло.

— Говорю то, что знаю и в чем убежден, — сказал Хмырин, прикладывая кулак к груди. — Сократыч, змея подколодный, лишил вас священного права наблюдать за этнографическим процессом, так сказать, во всей полноте, до его логического завершения. А Яшка-то, вор, от всякой кары ушел.

— Насколько мне известно, — произнес я, — никаких подтасовок во время казни не происходило. „Яша“ был привязан к земле по-настоящему и действительно ожидал, пока прикатится колючий шар. И то, что шар так и не прикатился, означало, вероятно, волю местных богов или нечто подобное… во что они там верят… Может быть, перст Провидения, — прибавил я, памятуя „сотворение мира за шесть дней“, которое так волновало моих сотрудников.

— Как же, перст Провидения! — фыркнул Хмырин. — Если только Провидение похоже на Сократыча.

— Сократыч находился рядом со мной, — напомнил я. — У него железное алиби.

— За Сократычем, за этим карбонарием, я давно уже веду наблюдение, — сказал Хмырин страстно. — Он ведь против вас злоумышляет. Только прикидывается дураком, а сам затевает… ох, затевает! Он и язык ихний для того выучил. Перед вами показывает, будто едва пару слов разбирает, а на деле бойко цокает и свистит не хуже этих, красномордых! Ну вот, значит, слежу я за ним, а он к этим-то, к красномордым отправился. И там соловьем поет. А они слушают. Потом вдруг давай себя по ушам хлопать. Это у них так веселье отображается.

— Знаю, — сказал я. — Говорите ясней. Я не та барышня, которая за вас диссертацию будет писать.

— Пока вы с Сократычем ожидали свершения справедливости над „Яшей“, я ходил по округе, — сказал Хмырин. — Ноги все истоптал. Пески, сволочь, засасывает. Вот тут все болит. — Он показал на свои ляжки. — И что вижу? — Хмырин выдержал паузу, а потом захихикал. — По всей округе красномордые ходят с большими палками и отгоняют колючие шары. Чтобы ни один, значит, до места казни не докатился!

— Умно, — сказал я.

— Умно? — взъелся Хмырин. — Да это Сократыч, небось, все придумал. То-то они веселились, уроды.

— Хмырин, — сказал я, — я благодарю вас за сведения. Не сообщайте их больше никому. Если Сократыч и поступил так, как вы указываете, то сделал он это исключительно по добросердечию. Русский мужик весьма добросердечен, особенно по отношению к иноземцам. По отношению к соотечественникам он бывает таковым не всегда. Поэтому держите рот на запоре.

Хмырин объявил, что так и поступит. Я расспросил его о будущей диссертации, он принялся излагать мне свою очередную довольно дикую теорию, которую я, не будучи сострадательной барышней, не понял вовсе и только кивал время от времени, пока меня не начало клонить в сон. Тогда я извинился и объяснил дело усталостью, а Хмырин сразу же удалился…»

Глава тринадцатая

Как всякий старый морской волк, кухарка моя, достойная Платонида Андреевна, обладала множеством дурных привычек. Она не только не стремилась от них избавиться, но превращала их в своего рода предмет особой гордости и охотно выставляла напоказ. Об одной я уже упоминал: она беспрестанно курила и повсюду сыпала пеплом. В другие я до поры не вникал и сделался свидетелем их лишь благодаря случайности.