Монархия, как и демократия, имеет своих образцовых представителей. Во всех классах имеются сторонники крайностей, которые компрометируют принципы, доводя их до абсурда. Если Гаю Гракху противостоял Ливии Друз,[21] то Фердинанду VII – дон Карлос. Разве не удивительно, что могла существовать партия, которая даже Фердинанда VII считала слишком либеральным и умеренным? А между тем такая партия была. Она вербовала. единомышленников по монастырям, признавала своими главарями нескольких неистовых монахов, кровожадных абсолютистов, честолюбцев, которые, оказавшись не у дел, стремились лишь к личной выгоде. Эти главари не принадлежали к числу наименее подозрительных людей. В глазах клерикальной партии Фердинанд был революционером. И в самом деле, разве он не признал однажды Конституцию 1812 года? Разве он не поклялся быть ей верным в 1820 году? Правда, позднее он осквернил Конституцию, а кровь Риего смыла клятву. Но в конце концов «преступные колебания» имели место, а монахи не прощают. Они опасались новых колебаний в будущем, и надо признать, что немощность Фердинанда служила оправданием их опасений.

Эта партия нуждалась в громком имени и избрала своим знаменем и верховным руководителем дон Карлоса; принц-святоша не был лишен честолюбия, и его очень скоро ослепило сияние трона. Еще до этого он предоставил свое имя нескольким заговорам против брата. И если в заговоре 1827 года,[22] который имел столь кровавые последствия, он и не дал своего имени мятежникам, то допустил, чтобы они воспользовались его именем. А это было еще более подло и трусливо. Он тогда не обнажил шпаги, но, подобно новому Каину, заранее отрекшись от брата, согласился, чтобы шпаги других расчистили ему путь к трону, которому он готов был оказать честь, взойдя на него, даже если бы для этого понадобилось перешагнуть через труп собственного брата. В этом стремлении он грешил лишь нетерпеливостью. Ведь престол должен был безусловно достаться ему, поскольку у короля – тогда прямых наследников не было. Но клерикалы опасались, что Фердинанд проживет слишком долго, и в особенности, что ему придет на ум снова вступить в брак, для того чтобы в последний раз попытаться дать стране прямого наследника престола.

Последующие события подтвердили их опасения: бракосочетание короля уничтожило их надежды. Вот почему они встретили новую королеву ненавистью, которая ожидала только удобного случая, чтобы обнаружиться. В подобном состоянии беременность королевы была для них ударом грома, сигналом к перевороту. Им оставалось только надеяться, что родится не принц, а принцесса. Но Фердинанд любил свою молодую супругу больше, чем брата, и стремился отдалить его от трона любой ценой. В этом была заинтересована и сама королева, чья гибель в случае восшествия на престол ее непримиримого соперника была очевидна. Это и было причиной появления Прагматической санкции 29 марта, которая отменяла салический закон, некогда введенный Филиппом V.[23]

Этот неожиданный удар вызвал серьезную тревогу в клерикальной партии и энергичные протесты дон Карлоса. Но в данном случае духовенство вступало в очевидное противоречие с самим собой. Будучи, как оно похвалялось, хранителем старинных традиций испанской монархии, оно должно было бы, желая быть последовательным, присоединиться к Прагматической санкции, поскольку она в сущности лишь восстанавливала старинные испанские законы, которые приобрели силу еще со времен готов и постоянно применялись без всяких возражений и нарушений на протяжении целого тысячелетия, вплоть до начала XVIII века. Благодаря этим законам возникли единство Испании и сама испанская монархия, после окончательного объединения корон Кастилии и Арагона, до тех пор разъединенных и соперничавших между собой. В соответствии с этими законами вступил на престол и сам Филипп V. Следует заметить, что даже он не вводил целиком салический закон, ибо его Прагматика не исключала полностью женскую линию: при отсутствии мужчин женщины имели право наследовать престол. К тому же эта Прагматика ни разу не применялась на деле. И во всяком случае, с точки зрения этих абсолютистов, один Бурбон должен был иметь право восстановить то, что отменил другой. А с точки зрения тех, кто не был абсолютистом, сотрудничество кортесов подтверждало Прагматическую санкцию, выражавшую волю двух королей – Карла IV и его сына.

Можно было бы также сослаться на публичный и законный авторитет, обладавший еще большей силой, противопоставив незаконным кортесам 1713 года, созванным Филиппом V, национальные кортесы 1812 года, так как право престолонаследия было зафиксировано, как неоспоримое, декретом Национального собрания в Конституции 1812 года. Однако этому препятствовала боязнь пробудить опасные воспоминания. Конечно, хотели исключить возможность наследования престола дон Карлосом; хотели обеспечить регентство Кристины. Но, изменив в пользу молодой королевы линию престолонаследия, ни в коей мере не примирялись с мыслью об изменении политической линии и надеялись следовать традициям 1823 года под эгидой королевы Испании за отсутствием принца Астурии.[24] Правда, силой обстоятельств позднее эти благие намерения были извращены; но сделав первый шаг, уже невозможно было отступать. Никогда еще провидение не давало более поучительного урока правителям и их жалким прожектам, потому что никогда еще оно столь явно не обращало их эгоистических и честолюбивых планов против них самих. Но не будем опережать события: урок здесь рождался в результате естественной последовательности событий.

Спор о престолонаследии, с другой стороны, является тем более бессмысленным, чем решительнее цивилизованное человечество, отвергая священный догмат законности, основанной на божественном праве царствования, утверждает этот принцип во имя прогресса (противника теократии, которая выдвигает догмат божественного происхождения королевской власти) и во имя разума (который теократией порабощается). Принцип народного суверенитета не только нерушим как некая абстрактная догма, но необходим также и в качестве общественной гарантии. Ибо он, и только он, как бы его ни называли, определяет истинные отношения между народом и высшей властью, которой доверено управление обществом. Вне этого принципа высшая власть может быть лишь олигархией и насилием.[25]

Обнародование Прагматической санкции произвело глубокое впечатление не столько само по себе, сколько из-за очевидных последствий его. Дни Фердинанда VII были сочтены, а регентство, уже обеспеченное за юной, кроткой и приветливой принцессой, было для Испании огромной удачей. И Испания предалась этому утешению с пылом, который должен был крайне льстить будущей регентше, светилу-спутнику, зажегшемуся на небосклоне, звезде, приковавшей к себе все нетерпеливые взоры. К тому же регентство предвещало перемены. А в том состоянии, в какое повергло страну правление Фердинанда, любая перемена должна была стать шагом вперед. Наконец указ 1830 года имеет не только преходящее значение, он один из наиболее значительных этапов в развитии монархической власти: именно он составил эпоху в истории Полуострова, потому что послужил если не причиной, то поводом для решительного переворота в форме и принципах правления. Правда, указ Фердинанда сам по себе не возводил на престол испанскую демократию. Она взошла на престол, захватив власть в свои руки в Севилье в 1808 году.[26] Но спасши Испанию от вечного позора завоевания, испанская демократия сама была изгнана из страны, независимость которой она же обеспечила, и отправилась искупать свое благородное преступление в изгнание и на каторгу.[27] 1820 год был бурей, которую насилие коварно использовало для клятвопреступления. 1830 год снова приблизил демократию к подножию трона. Вопрос заключался в том, займет ли она вновь трон, и ответ был уже наполовину предрешен.