— Горе мне и жизни моей! У нашего народа были такие города, такое было величие, а теперь он все потерял, остался в плену у разбойников, — сказал со слезами юный богатырь. — Нет, батюшка, нас сам бог привел сюда, бог придал силы нашей шашке, нашей руке, — не то мы стольких дел не совершили бы в одну ночь. У бога довольно могущества, чтобы всякий час прийти на помощь. А мы разбоем не заняты, ему нечего на нас гневаться, — мы разбойников уничтожаем, божий творения освобождаем. Останемся на этой священной земле, освободим от воров и разбойников могилы наших святых царей, наши святые церкви. Нас теперь больше ста человек. Что мы добыли — пусть все будет ваше. Останемся здесь и либо прольем свою кровь на земле святых наших царей, либо понемногу восстановим город их в его великолепии. Дома — есть, воды много, угодья, поля обширные, не одна церковь, а целых пять, да каких чудесных! Из-под камня добуду пропитание и вас прокормлю.
Но что камню сказать, что нашему курдистанскому армянину. Правда, в бою каждый из них исполин но раз что в книге написано, только то и навязывай ему на шею, другого и не говори. Хоть умри, — по-своему сделает, до того упрям.
— Как это можно? Кто же на проклятой земле останется? Разве четьи-минеи врут? Хочешь, руби нам шеи, вынимай души, только в этой пустыне, ей-ей, жить никто не останется, не останется нипочем. Хоть ты тысячу лет толкуй, хоть бейся о камень лбом. Не останемся мы, никак не можем, что ты там ни говори. Мы своей земли не оставим.
— Не оставите, — так и бог с вами. Видно, так уж наша звезда накривь пошла. Коли человек сам голову под шашку подставляет, — кому ж охота придет ему помогать? Оттого-то наш дом и разрушился. Идите, пошли вам бог счастливого пути, — да просветит он и сердца ваши, чтобы вы знали, что вам на благо и что на зло. Я со своими ребятами отсюда не уйду. Ежели из вас пожелает кто ко мне присоединиться, он будет мне за брата, станет светом очей моих. Будет у меня один кусок, — половину отдам ему. Для меня все равно, — есть мир или нет.
Так сказал Агаси и велел, чтобы всю добычу разделили поровну. Сам он ни до чего не дотронулся. Только шашки и доспехи приказал товарищам взять себе. Всех своих одел он в курдские одежды, чтобы их нелегко было узнать, каждому подарил вдобавок по коню.
Увидев это, человек двадцать молодых удальцов стали просить, чтоб он взял и их себе в товарищи. Этих он тоже принял к себе, причастился, остальных же проводил со слезами на немалое расстояние, напутствовал и возвратился с товарищами обратно.
Закусили, потом обошли все крепостные стены и церкви. Агаси приказал очистить башню на южной скале. Двух-трех человек послал в Шурагял купить хлеба, а сам, — этот юноша с сожженным сердцем, с испепеленным нутром, — пустился по всем дорогам и оврагам города, заглянул во все углы и закоулки, приметил сильные и слабые стороны местности и усталый, разбитый, вновь поднялся наверх, вышел из ущелья и один-одинешенек сел на краю башни. Посмотрел на Арпачай, на заходящее солнце, взял в руки платок и запел такое баяти:
Солнце готово было закатиться. Вот уже и мрак объял землю.
А изгнанник наш, Агаси, все сидел и горевал, оплакивал свою и нашу горькую долю, — как вдруг взглянул на ущелье, и в глазах у него потемнело.
Человек пятьсот или того больше всадников — таракяма, курдов, гнали впереди себя с карсской равнины более тысячи семейств вместе со скотом, табунами и отарами овец. Вот спустились с горы и погнали их в ущелье, намереваясь доставить их в Ереван и там либо убить, либо продать, либо же обратить в магометанство. Многих так избили, так заколотили, что они вовсе из сил выбились.
Каждый всадник вез с собою на лошади молоденького мальчика или девушку, уже готовясь в ближайшую ночь либо осквернить невинную их душу, либо предать их мечу и огню.
Агаси, не сходя с места, осторожно дал рукою знак товарищам, чтобы они не трогались. Потом, согнувшись, вверх по скале добрался до них, так, чтобы разбойники не приметили его и не успели приготовиться. Стали ждать, — наконец, враги приблизились; остановились на берегу реки, омыли шашки и лица, совершили свой намаз и приказали сатанинским слугам своим завязать всем, сколько ни есть, старикам и женщинам, изнемогшим от усталости, глаза и руки и поставить их перед ними в ряд, на колени, — чтобы потом, по окончании ужина, принести их невинные голова в жертву своему поганому сердцу.
Не допустили даже, чтоб отец в последний раз попрощался с сыном или мать с дочерью, чтоб поцеловали они друг друга, благословили, обнялись. Слуги исполнили приказание: рукоятями шашек пригнали несчастных и поставили на колени, рядом друг с другом.
Не приведи бог, что делали тут малые дети! Пытались броситься в воду, вырывали камни и били себя по голове, приставляли горло к шашке, моля, чтоб хоть позволили им поцеловать лицо и руки отцов и матерей. Но их оттаскивали, и многих так швыряли оземь, что они тут же испускали дух или оставались лежать замертво, припав к земле.
Но несчастные родители даже и в эту минуту говорили детям, умоляли их лучше умереть, подставить головы свои мечу и огню, чем отступиться от своей веры. Издали обращаясь к детям, они так били себя по голове, что искры из глаз сыпались.