— Ах, вы заставили гарнизон сдаться?

Люмис не вытерпел:

— Сэр, с вашего разрешения, — у нас есть чрезвычайно подходящий для этого человек. Сержант Бинг, он работал над листовкой, и он отлично умеет выступать по радио…

«Вот не было печали!» — подумал Бинг.

Люмиса осенила еще одна блестящая идея. Он даже весь вспотел от волнения.

— А в качестве помощника Бингу мы можем отрядить опытного техника, очень спокойного и положительного, который обеспечит успешное выполнение задания, — рядового Толачьяна. А возглавлять операцию будет лейтенант Лаборд, лучше его не найти для…

— Довольно! — оборвал его Фарриш. — Что здесь такое — сумасшедший дом? В бойскаутов играете? Какое мне дело, кого и куда вы пошлете?… Обращение по радио — одобряю. Валяйте.

Валяйте — эхом отдалось в мозгу Бинга. Толачьян, Лаборд и он сам — веселое дело!

Он попытался поймать взгляд Крерара. Но тот был занят проводами генерала.

После ухода Фарриша Люмис не мог ни успокоиться, ни заняться повседневными делами. Он шагал взад и вперед по двору замка, радостно улыбаясь про себя.

Как много он сделал за сегодняшнее утро и как хорошо сделал! Он обратил на себя внимание генерала своим разумным предложением. Правда, Уиллоуби отчасти присвоил себе его заслугу, но Уиллоуби всегда это делал. Кроме того, он устроил так, что Толачьян получит хороший урок. В следующий раз он поостережется делать посмешище из своего командира. А Бинг — этот нахал, всезнайка, — посмотрим, как ему понравится, когда пули будут свистеть вокруг него. Можно не сомневаться, что Лаборд будет лезть на рожон, нимало не заботясь о естественном желании Бинга и Толачьяна остаться в живых.

7

Карен уехала из Шато Валер в день посещения генерала Фарриша. Она отправилась в лагерь корреспондентов и села писать очерк о листовке. Обычно она работала быстро. Она всегда предварительно продумывала план и составляла в уме целые фразы, прежде чем записать их на бумаге. У нее был своеобразный стиль, и она гордилась этим. Она писала просто, сжато, не размазывая, хотя нередко отводила больше места общей атмосфере, чем фактам. Недавно редактор ее газеты предложил ей больше оттенять «женский подход» в ее корреспонденциях.

— Надо побольше задушевности, Карен, — сказал он. — Вот как в ваших «портретах бойцов»…

— Сантиментов? — спросила Карен.

— Да, если хотите, сантиментов.

Она отказалась наотрез.

— С тех пор как я писала «портреты», я многое узнала. По-видимому, я изменилась. Грамматика одна и та же — для мужчин и для женщин. И факты те же.

Редактор не стал спорить. Ее очерки пользовались успехом. Их по-прежнему охотно перепечатывали другие газеты, хотя в них уже не было сантиментов.

Но корреспонденция о листовке никак не давалась Карен. Она задумчиво смотрела на пишущую машинку, рассеянно перебирая клавиши. О каше, заварившейся вокруг листовки, о сумасбродстве Фарриша, интриганстве Уиллоуби, разговорах Бинга с солдатами писать нельзя. Ни один цензор не пропустит этого. Под рубрику «нарушение военной тайны» можно подвести что угодно. Офицеры, в том числе и цензор, конечно, покрывают друг друга. Может быть, так и следует, — очень важно поддерживать доверие тыла к армии. Жены и матери дрожат за жизнь своих близких; нужно внушать им, что эта жизнь находится в надежных руках, в руках добросовестных, дальновидных, сознающих свою ответственность людей. Но в таком случае она может написать только, что утром четвертого июля выстрелят пушки, а потом немцы получат листовку следующего содержания…

Текст листовки цензура, вероятно, пропустит только после четвертого июля. Значит, если она не добавит свежего, интересного материала, заметка уже устареет. Любой корреспондент сможет написать то же самое. Надо бы изложить свою личную точку зрения. Но тогда придется ответить на вопрос: за что мы воюем? Она никогда не писала политических статей, это — не дело очеркиста. И что она может сказать о целях войны, если сама ни в чем не уверена? Так хорошей статьи не напишешь. А может быть, подождать? Посмотреть, что получится из обращения к немцам?

Карен обратилась к офицеру по связи с прессой, и тот достал ей разрешение присутствовать при радиопередаче отдела разведки и пропаганды.

О том, кто назначен для проведения радиопередачи, Иетс узнал от Крерара. Крерар сказал об этом мимоходом, как о решенном деле:

— Лаборд, Бинг и Толачьян, — я не уверен, что это удачная комбинация.

— Дело серьезное, — сказал Иетс, — и, по-моему, ничего хорошего при таком подборе людей не выйдет. Почему бы вам не назначить других?

— Я не имею ни права, ни желания вмешиваться в такие подробности. Это дело Уиллоуби и Люмиса.

— Я вас не понимаю, — сердито сказал Иетс. — Вы отлично видите, что происходит, вы знаете, что Лаборда надо держать на привязи, иначе он черт знает что может натворить, и вы преспокойно умываете руки.

— Да, — сказал Крерар, — я умываю руки. Вспомните, сколько мы ломали голову над этой дурацкой листовкой, и все равно вопрос решился без нас. — Заметив, что Иетс не удовлетворен его ответом, он прищурился и спросил: — Кстати, как поживает ваш друг Торп?

— Кажется, ничего, — уклончиво ответил Иетс. Он наблюдал за Торпом и видел, что тот бледен, молчалив, но делает свое дело, словно ничего не случилось. Иетсу хотелось поговорить с ним, но Торп, видимо, избегал его и отходил в сторону, как только замечал, что лейтенант приближается к нему.

Это беспокоило Иетса. Но он не делал попыток заговорить с Торпом; не станет же он втираться к нему в доверие, это было бы просто смешно. Ведь в конце концов они оба — взрослые люди, солдаты, не мальчишки какие-нибудь. Как бы то ни было, он не имеет права осуждать Крерара за то, что тот не вмешивается в ход событий, однако события явно принимают дурной оборот.

— Вы не возражаете, если я попытаюсь что-нибудь предпринять? — спросил он Крерара; Крерар только пожал плечами, и Иетс отправился к Люмису.

Люмис лежал на старинной графской кровати; тяжелый полог отбрасывал зеленоватые тени на его самодовольное лицо. Тут же были Крэбтриз и Лаборд; Крэбтриз сидел в ногах у Люмиса, и вся его поза говорила о том, что лучшей жизни и не придумаешь; всегда угрюмое лицо Лаборда сейчас выражало какое-то дружелюбное ехидство, от которого Иетса чуть не стошнило.

— А мы только что говорили о вас, — прокартавил Крэбтриз. — Мы восхищались вашим уменьем обходиться с солдатами, и я сказал, что это, должно быть, оттого, что вы педагог. Как, по-вашему?

Иетс легко мог себе представить, что они говорили на самом деле.

— У меня нет никаких выработанных методов.

— Каковы бы ни были ваши методы, — сказал Лаборд, — вы подрываете авторитет всех нас.

— Едва ли вы пришли сюда без определенной цели, — сказал Люмис. — Что вам нужно?

Иетс предпочел бы высказать свою просьбу в отсутствие Лаборда. Он помедлил, но тут же сообразил, что все равно Лаборду немедленно все станет известно.

— Я хочу предложить свои услуги, — сказал он.

— То есть? — спросил Люмис.

— Я пропустил почти всю операцию в Сен-Сюльпис. Я хотел бы взять на себя радиопередачу.

— Что это вам вздумалось? — спросил Крэбтриз.

— Хорошо, — сказал Люмис, — в следующий раз будете назначены.

Притворяется Люмис или в самом деле не понимает, в чем дело? Иетс внимательно посмотрел в лицо капитана, разлегшегося на роскошном ложе. Вид у него был вполне невинный.

— Нет, — сказал Иетс. — Я имею в виду не какое-нибудь задание. Я говорю об операции четвертого июля.

Люмис сел на кровати.

Крэбтриз тронул концом ботинка колено Иетса:

— Потому что журналистка едет, а?

— Я даже не знал, что она собирается ехать, — сказал Иетс, но сердце у него екнуло. — Личные побуждения тут не при чем. Я заинтересован в успехе этой операции. — Он вдруг замолчал. Так ли это? Неужели листовка приобрела значение в его глазах?

— Мы все заинтересованы в успехе, — строго сказал Люмис. — Но все равно, люди уже назначены, приказ заготовлен. Вы опоздали.