Хотел того Бинг или нет, но ему пришлось самому заняться этим.

Все утро он пытался достать в отделе снабжения оранжевое полотнище, так как, согласно распоряжению по работе связи, этот цвет был установлен для того дня.

Лаборд заявил:

— Хорошо! Поедем без полотнища. Я сижу, дожидаюсь битых три часа, а мы сегодня еще ничего не сделали. Пошли!

— Я еще раз попробую, — сказал Бинг. — Может, удастся стащить где-нибудь.

— Что! Снимать полотнища с других машин, которые, может быть, нуждаются в них не меньше, чем мы! Кругом и так слишком много воровства! Рискнем без опознавательного знака.

— Сержант из отдела снабжения посоветовал мне обратиться в ремонтную роту, — устало проговорил Бинг. — Снимем с какой-нибудь машины, которая никуда не пойдет сегодня, а потом вернем обратно.

— Некогда! — отрезал Лаборд.

И сделал по-своему. Последнее время ему многое удавалось делать по-своему. Бинг не настаивал, не спорил с пеной у рта. Он относился ко всему спустя рукава, потому что ему было все равно.

Водитель Чарли уже сидел в танке. Это был долговязый, молчаливый человек лет тридцати — механик из автомобильного гаража в штате Огайо. Он заклеил все свободное пространство внутри танка вырезанными из журналов портретами красивых девушек, но Лаборд, увидев это, пришел в ярость и заставил его содрать картинки все до одной.

— Терпеть не могу похабства! — орал он. — Всему свое место, в том числе и женщинам, но только не у меня в танке!

Чарли промолчал, однако, когда правому сиденью в башне понадобился пустяковый ремонт, он оставил этот факт без внимания. Каждая выбоина на дороге, каждая рытвина в поле давала себя чувствовать Лаборду. Лаборд мирился с неудобством и болью — это было вполне в его духе, так же как и десять тысяч оборотов в учебной кабине, когда он в качестве живой модели проходил испытание на выносливость человеческого организма.

Бинг надел шлем, наушники, ларингофон и сел рядом с Лабордом. Он мог бы сесть справа от водителя, но Лаборд, боявшийся, как бы молчаливая неприязнь Чарли не нашла себе поддержки в угрюмой надменности Бинга, ясно дал понять, что место Бинга в башне.

Они шли быстро; дорога была ровная. Бинг любил ездить в танке, особенно с задраенными люками, когда связью с внешним миром служил только перископ. Так он чувствовал себя в безопасности, и это чувство особенно обострилось в нем после Нейштадта. Разумом Бинг понимал, что тонкая броня легкого танка может защитить его в лучшем случае только от огневых средств пехоты, понимал, что метко брошенный немецкий фаустпатрон пробьет ее. Никаких иллюзий на этот счет у него быть не могло, после того как ему пришлось повидать столько сожженных, искореженных танков. Но ощущение покоя оставалось, и он старался не спугнуть его. Это ощущение было приятно, оно немного ослабляло раздражение, которое закипало в нем в присутствии Лаборда.

Лаборд предпочитал держать башенный люк открытым, даже в те минуты, когда их могли обстрелять из винтовок. Он подчеркивал этим свое презрение к той хоть и слабой, но все-таки защите, которую давал танк. Какой интерес в войне, если не будешь рисковать? Даже растущие столбики цифр в записной книжке были для Лаборда чем-то вроде суррогата славы. Стоит только присмотреться к ним поближе, и сразу поймешь, какая это легкая работа. Слишком легкая!

Бинг машинально наблюдал за Чарли — худые, сильные руки Чарли на двух рычагах управления; нога Чарли на акселераторе, касается его, будто лаская, чувствует малейшую неровность на дороге. Светящиеся циферблаты на доске с приборами чуть подрагивали. Чарли улыбнулся.

— Хороший денек!

— Да, — сказал Бинг. — Хочешь резинку?

Лаборд стал в башне во весь рост и, высунувшись из люка, оглядывал дорогу.

— Спасибо, я и так жую, — сказал Чарли.

Зная, что микрофон донесет до Лаборда каждое слово, Бинг похлопал Чарли по спине и попросил у него знаком жевательную резинку, которую тот переваливал языком во рту. Чарли подал ее через плечо. Бинг не спеша приклеил резинку на сидение Лаборда.

Потом он посмотрел в перископ. Они подъезжали к колонне танков той части, к которой был прикомандирован Лаборд. Танки быстро шли по дороге.

Бинг включил радио. Несколько минут ничего не было слышно — колонна двигалась в полном молчании. Потом раздалась команда.

Танки свернули вбок и неровной линией растянулись по полю. Они шли все медленнее и медленнее, словно нащупывая путь к какому-то объекту. Поле кончилось; в перископе показались кучки деревьев; над кружевным переплетом веток вставали серовато-белые дымки. Лаборд все еще выглядывал из башни, высунувшись до пояса. Чарли задраил свой люк. Потом сбавил газ.

Бинг открыл затвор пулемета и вставил в него ленту.

— Зачем замедлили ход? — послышался раздраженный голос Лаборда.

Чарли сказал, не отрываясь от перископа:

— Что же нам, обгонять колонну, что ли?

Лаборд сел на свое место, оставив люк открытым.

— Я сам дам команду, когда сбавить газ или свернуть с дороги.

— Дорога может быть заминирована, — предостерег его Бинг.

Лаборд снова высунулся из люка. Бингу была видна его нетерпеливо подрыгивающая нога.

— Трясетесь за свою жизнь? — язвительно проговорил Лаборд. — Я, кажется, всегда доставляю вас обратно живыми и невредимыми.

Бинг ничего не ответил на это. Он не трясся за свою жизнь. Плевать ему было на свою жизнь с тех пор, как он ушел из Нейштадта. Но разве Лаборд что-нибудь поймет!

— От разбитого танка с молчащим репродуктором толку будет мало, — равнодушно сказал он. — Немецкие мины не подозревают, что мы исполнены самых лучших намерений.

— Я доставляю вас обратно живыми и невредимыми, — повторил Лаборд. — Так это или не так? Отвечайте!

— Так, сэр, — сказал Бинг. — До сих пор нам сопутствовала удача.

— Удача! Что такое удача? — Лаборд откашлялся. — Ставишь жизнь на карту — выигрываешь. Никаких колебаний, никаких полумер.

Бинг задумался. В Нейштадте были одни колебания, одни полумеры, и привело это к полному краху, к сдаче всех его моральных позиций. Он ничего не мог возразить Лаборду, не мог доказать ему, что надо остановиться и выждать, пока танки не поравняются с ними.

Лаборд направил свой танк к первой рощице справа от дороги. Огонь, который Бинг заметил в перископ, велся оттуда. Теперь в рощице все стихло.

План Лаборда был ясен. Если немцы, засевшие, как он полагал, в этой рощице, выйдут и сдадутся, прежде чем туда подойдет колонна танков, тогда у него будет крупная добыча. Он подвел свой танк почти к самым деревьям — до них оставалось сто, восемьдесят, шестьдесят шагов. Бинг ждал — вот послышится характерное дробное пощелкивание пуль и осколков о броню. Но все было тихо.

Лаборд нырнул вниз. Он сел на жевательную резинку, задраил люк у себя над головой, сказал Чарли:

— Сбавьте газ, держитесь вдоль опушки, — и Бингу: — Ну, начинайте!

Бинг схватил микрофон, соединенный с репродукторами, которые были установлены по бокам башни.

— Deutsche Soldaten!

Говорить все-таки было приятно. Слова — его оружие. Эти не понятные для Лаборда слова помогут ему уйти от Лаборда, остаться наедине с самим собой. И в эти слова, в эти доводы, которые должны убедить немцев, он вложит всю свою ненависть, все свое презрение к врагу, и они же уберегут его от презрения и ненависти к себе.

После первых двух-трех фраз мысль Бинга заработала сама собой. Он говорил немцам, затаившимся в роще, что сюда пришла крупная бронетанковая часть, что танки взяли тысячи пленных и что это предупреждение последнее. Они должны прислушаться к нему, должны бросить оружие и выйти из рощи с поднятыми руками, и их никто не тронет. Пора кончать эту бессмысленную войну.

— Теперь, когда война почти кончилась, подумайте, за что вы сражались? За то, чтобы несколько человек, которые высасывали все соки из Германии, могли бы получать дополнительные прибыли и с Европы? За то, чтобы сохранить у власти нескольких человек, которые теперь спешат упаковать свои драгоценности и другие сокровища и готовятся удрать от русских, занимающих Берлин? Разве вы сражались за самих себя?