Петтингер встал.
— Ваше превосходительство, вы сами сказали, что должны умереть. Успех вашего плана зависит от вашей репутации. А ваша репутация останется незыблемой только в том случае, если вы умрете.
Клемм-Боровский вскочил из-за стола. Он брызгал слюной от ярости.
— Тише! Тише! — успокаивающим тоном проговорил Петтингер. Потом вынул завещание из кармана и прочел вслух первую строчку: — «Я умираю во главе своих войск, чтобы спасти Германию».
— Я умру, полковник Петтингер, когда для этого настанет время!
— Герр маршал, представьте себе, какой жалкий вид вы будете иметь в качестве военного преступника на судебном процессе, который начнут союзники! Кто же тогда примет всерьез ваше завещание, кто возьмется проводить в жизнь вашу идею о сотрудничестве с англичанами и американцами?
— Меня нельзя судить! Я только выполнял свой воинский долг. Наш разговор окончен. Желаю вам счастья и всяческого успеха. Вы свободны.
Теперь, когда в руках у Петтингера был талон на жизнь, выписанный маршалом, ему очень хотелось поскорее вырваться из рурского мешка.
— Ваше превосходительство, у меня еще есть время. Уйти отсюда я всегда успею. Одному это сделать нетрудно, тем более, что я хорошо знаю здешние места. Но я решил остаться с вами до конца.
— Я приказываю вам уйти! — резко сказал маршал.
Петтингер знал, что Клемм-Боровский может позвать своих адъютантов.
— Уменя ваше завещание, герр маршал, — угрожающе проговорил он. — Признавшись в своем намерении совершить самоубийство, вы тем самым заявили всему миру, что не отвечаете за свои дальнейшие поступки. Я должен остаться при вас.
Маршал опустился в кресло. Так больше не может продолжаться — что-то должно произойти. Вдруг придут американцы — придут и захватят в плен и его, и Петтингера, и завещание.
Он встал, взял со стула пояс с кобурой, стянул им живот, надел каску и шагнул к двери.
Пальцы Петтингера легли на дверную ручку, прежде чем он успел коснуться ее.
— Что это значит, Петтингер!
— Герр маршал, я с вами.
— Я иду на передовую, умирать во главе своих войск.
— Герр маршал, я не оставлю вас.
Маршал повернулся и снова подошел к столу. Он сел в кресло и уставился взглядом куда-то в пространство, сквозь Петтингера. Петтингер вынул из кармана пачку сигарет.
— Хотите?
Клемм-Боровский не двинулся. Петтингер закурил, стараясь подавить нервную дрожь.
— Подождите… — жалобно проговорил маршал. — Подождите, может быть, скоро подойдут американцы…
— И вы сдадитесь живым?
— Нет! — Он взмахнул рукой. — Нет, нет… Здесь в соседних домах расквартирована штабная рота. Я пойду с ней в бой и вместе с ней погибну.
— Они не дадут вам погибнуть, — сказал Петтингер. — Солдаты уберегут вас от гибели.
Маршал засмеялся дребезжащим смехом: — Я не смогу умереть, Петтингер! Мне не позволят умереть! Отдайте завещание!
— У вас есть оружие, — безучастным тоном проговорил Петтингер.
— Да, да… У меня есть оружие… — лицо Клемм-Боровского прояснилось. Он вынул револьвер из кобуры, прищурился, потом, видимо, приняв какое-то решение, повертел его в руках и навел на Петтингера.
Сигарета, догорев, обожгла Петтингеру пальцы.
— Хорошо. Вы застрелите меня, — спокойно сказал он. — А дальше что? Вам придется поручать свое завещание кому-то другому, начинать все с начала. А впереди у вас все то же: или скамья подсудимых, или смерть сейчас.
Он бросил окурок на пол и придавил его каблуком.
— Отдайте мне револьвер.
Рука маршала, словно против его воли, потянулась к Петтингеру, пальцы ее разжались, и револьвер упал на стол.
Петтингер не спеша поднял его. Он прицелился маршалу в сердце.
На выстрел в комнату вбежали офицеры и солдаты. Онемевший от ужаса полковник замер перед Петтингером.
Петтингер вынул из кармана завещание Клемм-Боровского:
— Вам знаком этот почерк?
— Да. Это рука маршала.
— Читайте! — приказал ему Петтингер. — Вслух читайте!
Полковник судорожно глотнул слюну и облизнул губы. «Я умираю… во главе своих войск… чтобы спасти Германию… пожертвовав нации самым дорогим, что у меня есть… я завещаю ей… дело…»
— Достаточно, — сказал Петтингер, складывая документ и пряча его в карман. — Его превосходительство фельдмаршал фон Клемм-Боровский обратился ко мне за этим последним одолжением. Позаботьтесь о том, чтобы его похоронили с воинскими почестями.
Трясущийся полковник мог только пролепетать: «Jawohl!»
Петтингер повернулся к двери. Ему не терпелось уйти до того, как полковник и другие офицеры придут в себя и, чего доброго, начнут задавать вопросы. Но уходить надо было с достоинством.
— Meine Herren, — сказал он. — Фельдмаршал фон Клемм-Боровский был великий человек. Он умер, чтобы жила Германия.
— Jawohl! — сказал полковник. Но Петтингер уже исчез.
9
В том, как бежали последние недели войны, было что-то странное, нереальное. Людям, которые пришли сюда от берегов Нормандии, казалось, будто все это время, тянувшееся бесконечно, они двигались в тумане, так что туман стал для них чем-то привычным, само собой разумеющимся. А теперь туман рассеивался. Сквозь него проглядывали поля и клочки чистого неба, деревья и дороги, и это было невероятно — четкие очертания, незыблемая земля, пахучая зеленая трава. Задерживаешь шаг, вспоминаешь недавнее прошлое и сознаешь, что видишь мир впервые в жизни. Зачем тебе были даны глаза до сих пор? Вспоминались Нормандия, Фалэз, Льеж; как продирались сквозь Гюртгенский лес, бои в Арденнах — ледяная земля Люксембурга рушится под ногами в кромешной тьме; перебежка по стальным фермам Ремагенского моста — впереди холм, его надо занять, а за ним еще сотни таких же холмов, и у подножия одного из них тебя ждет смерть. Теперь холмы встречались редко. Их можно было пересчитать по пальцам. Крестовый поход приближался к концу, и впереди лежала широкая, серая, мутная река, о существовании которой почти никто из них не подозревал раньше, — Эльба. Это была единственная река, через которую саперам не придется наводить мосты, единственная река, которую тебе не придется форсировать под огнем, по зыбким понтонам. На том берегу не будет фрицев. Там союзники — они проделали очень большой путь, прежде чем добраться сюда. И это конец походу. Не укладывается в голове! Ну что ж, привыкай, привыкай!
Если это казалось нереальным тебе, то каково же было немцам! Они чувствовали, что все кончено, и тем не менее не желали мириться с фактами. Они пытались повернуть вспять неумолимое время, пытались опрокинуть логику истории. Что они бросали в бой? Спешно пригнанные на фронт резервы, не объединенные единым командованием; вооружение с бору да с сосенки. В чудовищной бессистемности снабжения, в маневрах без стратегического плана не было ни воли к победе, ни ожесточения, вызванного неминуемым разгромом, а лишь одна иллюзия — иллюзия, что немецкая организованность не может дать трещину, ибо она немецкая; что армия все еще существует, ибо немецкую армию разбить нельзя. И, забывая об истинном положении вещей, они метались между молотом и наковальней — в пространстве, которое день ото дня сжималось все больше и больше.
И вдруг посреди боев наступало отрезвление. Ошеломленные, сбитые с толку, они сдавались в плен, в полной уверенности, что к ним отнесутся как к детям, которые напроказили в мире взрослых.
Иетс допрашивал многих из них, чувствуя и интерес, и отвращение к этому психологическому выверту — результату массовой травмы.
Немецкий капитан, сдавшийся вместе со своим полком, который по боеспособности вряд ли равнялся роте, заявил ему на допросе:
— Нас не готовили к тому, чтобы мы признавали себя побежденными.
— Может быть, сейчас пора это признать?
Капитан задумался и думал долго. Его лицо, носившее следы всего пережитого за последние недели и дни, судорожно подергивалось.
— Нет, — сказал он наконец. — Стоит только мне закрыть глаза, и то, что я сижу на пустом бензобаке в американском лагере для военнопленных, кажется дурным сном.