— Да-да, как черкес!

— А сколько с ним людей было?

— Девять человек.

Евстафий Павлович не стал задерживаться в Коромысловке. Покормив Ласточку, он двинулся в дальнейшую дорогу.

В Ново-Троицком Забира заночевал и поел всех кур у попа. Выехал он на рассвете, должно быть, в Ново-Алексеевку.

— Конь под ним белый? — интересовался коневод.

— Белый, белый! Добрый жеребец. Ой, какой жеребец! Никогда такого не видели!

Сердце Евстафия Павловича сжалось.

— Этот жеребец наш, — сказал, тяжело вздохнув, коневод, — из Эрании, Светлейший!

— Что же, он коня угнал?

— Угнал. Я еду его отнимать.

— Так их же девять человек! И все молодые… Разве они отдадут?

— Отниму, — с мрачной уверенностью ответил Евстафий Павлович.

Он догнал отряд Забиры в Ново-Алексеевке. Красноармейцы пили чай в хате. Девять лошадей стояли возле коновязи. Пряхин увидел Светлейшего. Жеребец, почувствовав приближение коневода, радостно заржал. Ласточка ответила на приветствие сына.

У Евстафия Павловича в первую секунду мелькнула мысль бросить Ласточку, пересесть на белоснежного жеребца и немедленно ускакать. Он знал, что Светлейший уйдет от любой погони. Но кто поручится, что Забира не станет стрелять? Нет, нельзя рисковать!

И коневод, привязав Ласточку рядом со Светлейшим, вбежал в хату.

— Кто здесь Остап Забира? — вскричал он, обводя пылающим взором загорелые лица красноармейцев.

— Вон спит! — ответил крайний, кивнув на широкую кровать.

— Разбудить!

— Зачем?

— Разбудить! — приказал Евстафий Павлович, бросаясь к постели.

Закинув руки за голову и широко разбросав ноги, перед ним безмятежно храпел Забира. Пряхин схватил его за сапог и дернул изо всей силы.

Забира мигом проснулся и, по укоренившейся военной привычке, схватился за наган.

— Ты Остап Забира? — разъяренный Евстафий Павлович грозно наступал на кавалериста.

— А ты кто такой? Чего орешь здесь? Чего человека разбудил?

— Какое ты имел право взять производителя-жеребца из Эрании? — Евстафий Павлович задыхался от гнева. — Кровного производителя! Под суд отдам! Под расстрел пойдешь, негодяй!

Красноармейцы в недоумении переглянулись, а красное лицо Забиры вдруг стало багрово-синим, подобно спелой сливе.

— Вон! — заорал он, вскочив с кровати, и поднял наган. — К чертовой матери отсюда! Чтоб духу твоего не было, старый хрен!

— Не смей на меня кричать! — Евстафий Павлович без страха глядел на черное отверстие дула.

Так они стояли посреди хаты друг против друга — высоченный кавалерист и старик-коневод, обмениваясь яростными взглядами.

— Да я ж тебя, насекомый ты этакий, шлепну зараз! — зловеще прошипел, раздельно выговаривая каждый слог, Забира.

— Не посмеешь! Я состою на советской службе. Вот мой мандат. Читай!

Забира даже не взглянул, но тон снизил.

— Ты мне голову бумажками не шмоли! — пробормотал он. — Забери их, не то порву.

У Евстафия Павловича тоже прошел запал. Он уже не мог больше кричать. Острая булавочка два раза кольнула больное сердце, и Пряхин вспомнил недавнее предупреждение врача: «Всякое волнение для вас гибельно».

— Послушайте, уважаемый, поговорим спокойно! — сказал коневод, переходя на «вы». — Я имею дело с командиром Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы должны показывать пример сознательной дисциплины. Жеребец Светлейший является…

— Брось, брось, папаша! Жеребца не отдам. Я уже полюбил его…

— Позвольте!

— Говорю же тебе, полюбил. Не отдам!

Забира упрямо мотал головой, не желая ничего слушать. Евстафий Павлович вновь вспыхнул от гнева, и снова острая булавочка неожиданно кольнула сердце.

— Полюбил коня! — твердил Забира, поражаясь непонятливости старика. — Понимаешь ты, полюбил… Для бойца конь — знаешь, что?

Евстафий Павлович посмотрел в окно и увидел белую морду Светлейшего. Жеребец стоял спокойно и слегка шевелил ушами, не подозревая, что решается его судьба. Неожиданный выстрел разорвал тишину деревенской улицы, и Забира, накинув на плечи кавказскую бурку, закричал:

— По коням!

Следом за командиром взвода выскочили на улицу красноармейцы. Два всадника промчались мимо окон. Евстафий Павлович, сунув мандат в карман, заспешил к своей Ласточке, опасаясь, как бы не остаться в суматохе без лошади. Ласточка одиноко билась на коновязи. Жители деревушки поспешно закрывали, ставнями окна. Где то за деревней застрочил пулемет.

— Черт бы их драл! — выругался коневод, заводя кобылу во двор. — Вояки окаянные.

В последний раз он увидел Светлейшего из-за низкой глинобитной ограды. Ослепительно белый жеребец, далеко оставляя позади себя красноармейских лошадей, уносил Забиру от беспорядочно гремевших выстрелов.

«Теперь конец! Директор прав», — холодея от ужаса, подумал коневод.

Почувствовав внезапную слабость, он вернулся в хату, где только что спал Забира, и попросил у хозяйки воды.

Со свистом и гиканьем мчались через деревню всадники. На солнце сверкали обнаженные клинки. Густая пыль клубилась по дороге и легкой кисеей опускалась на землю.

Катюша Золотая голова

Ново-Алексеевку заняли зеленые из отряда Катюши. Евстафий Павлович узнал об этом, когда катюшинцы, имевшие на фуражках отличительный знак — зеленую ленточку — пошли с обыском по домам. Они искали самогон, оружие, патроны, мануфактуру и врагов, не успевших бежать из деревни.

— А это кто такой? — спросил хозяйку рослый катюшинец, с любопытством переводя взгляд с Евстафия Павловича на Ласточку.

— Заезжий.

— А кобыла чья?

— Моя! — ответил коневод.

— Добрый конь! Оружие есть?

— Нет.

— Документ имеешь?

— Конечно.

— Покажи!

Евстафий Павлович вынул мандат и нехотя протянул для просмотра.

— Ученый коневод… Це-це… Ученый! Офицер будешь?

— Нет!

— Проверим! Идем в штаб.

Евстафий Павлович вскочил на Ласточку и поехал впереди катюшинца. О грозившей опасности он не думал. Мысли его текли в одном направлении — к Светлейшему. Где теперь искать жеребца? В какую сторону и куда умчался Забира со своим отрядом? Отпустят ли катюшинцы его в дальнейшую поганю?

Штаб помещался в хате мельника. Хозяева поспешно перебрались в кухню, предоставив большую светлую горницу в полное распоряжение Катюши. Атаманша, видимо, чем-то озабоченная, ходила в одиночестве из угла в угол с папиросой в зубах. Под расстегнутой кожаной тужуркой виднелась солдатская гимнастерка. Коричневая офицерская фуражка с зеленой нашивкой, лихо заломленная набекрень, прикрывала золотые кудри женщины. На скуластом, некрасивом, слегка рябоватом лице светились черные беспокойные глаза.

— Захватили! — сказал катюшинец, представляя арестованного коневода Катюше. — Может, офицер или коммунист.

— Разберемся!

Золотоволосая женщина окинула быстрым взглядом невзрачную фигуру Евстафия Павловича и села на подоконник открытого окна.

«Так вот какая она, Катюша Золотая голова!» — Пряхин с любопытством рассматривал знаменитую атаманшу.

Он слышал о ней много, особенно последние месяцы. Рассказывали, что Катюша с детства была наездницей в цирке, а когда немцы убили ее жениха, ушла добровольцем мстить за его смерть. Людская молва навесила ей на грудь георгиевские кресты и медали, заработанные в конной разведке. Говорили, что, совершив чудеса храбрости, чудом бежала она из германского плена накануне Февральской революции, а в революцию сошлась в Петрограде на даче Дурново с анархистами. По их настоянию и поехала она на родную Украину строить свободный мир анархии. Здесь снова пришлось ей встретиться с немцами, и снова. Катюша воевала с ними, да так успешно, что германскому командованию срочно понадобилось назначить за ее рыжеволосую голову награду в десять тысяч рублей золотом. Вот тогда-то за Катюшей и закрепилось прозвище Золотая голова.