Архитектор подошел с картиной к окну, чтобы получше рассмотреть ее в лучах света. Падре промолвил ему в спину:

– Знайте: вы разглядываете творение дьявола. Не советую показывать его Папе Римскому Ладно уж, открою правду, только обещайте сохранить ее: ко мне явился ангел греха под видом женщины в одеянии с красной оторочкой, настоящий тирренский пурпур, уверяю вас и вручил эту картину. Но меня не проведешь. Господь не тратит драгоценную краску на ангелов, лишь дьявол может быть столь расточителен и легкомыслен.

– Хорошо ли вы себя чувствуете, святой отец? – улыбнулся Росселино. – Не переусердствовали ли с вином на доброй трапезе? Полно чудачить. Картины создаются без ангелов. А это прекрасный алтарный образ, несомненно, флорентийской школы. Мученица действительно мучается, вы только поглядите. Палач и жертва. Сколько жизни в этом полотне!

Росселино отошел на несколько шагов, издали любуясь залитой солнцем картиной.

– На заднем плане глинистые овраги, – пробормотал он, – стало быть, художник работал здесь.

Погрузившись в созерцание, маэстро, казалось, забыл о присутствии священника. Чтобы напомнить о себе, тот несколько раз кашлянул. Росселино никак не отреагировал.

«Ужо будут тебе глинистые овраги, – мстительно подумал падре, – ты еще и ведать не ведаешь, до какой степени жизнь может зависеть от нашей зыбкой почвы!»

Росселино отрешенно прикоснулся подушечками пальцев к грудям святой Агаты, белым, как слоновая кость. Только он это сделал, как соски из розовых стали красными, потом бордовыми.

– Дьявольское наваждение! – возопил священник. – Теперь-то вы убедились?

– Какой мастер! – с восхищением прошептал Росселино. – Чудо!

– Сей мастер – сатана, – не унимался падре, – и это не чудо, а предвестие чумы, которую Господь обрушит на Сиену за наши тяжкие прегрешения!

Росселино нахмурился. Кажется, и до него дошло, подумал священник. Нас ждет расплата за содомские вожделения. Надо с корнем вырвать все свидетельства о них, и тогда пастуху никто не поверит, что бы он ни болтал. Вслух падре произнес:

– Сожгите картину, маэстро, а не то Сиену сожжет чума!

– Не всегда то, что превыше нашего разумения, имеет дьявольскую природу, как это кажется воинам святой инквизиции, – задумчиво молвил Росселино.

С чего это он завел речь про инквизицию? Осторожность и еще раз осторожность! Никогда нельзя быть уверенным в том, что слугу Божьего не захотят представить пособником сатаны. Тем более сейчас, когда люди взбудоражены предстоящим приездом Папы Римского. Показательное аутодафе в такие дни многим представляется более чем уместным. В этом есть свой резон. Тот, кто смотрит на пылающего еретика, как бы проходит через обряд очищения. Уж кому, как не падре, об этом знать! Но пусть лучше сожгут картину, а не его. Иначе епископом ему не бывать.

Или над ним просто смеются? Архитектор повернулся к священнику и выжидательно посмотрел на него, словно хотел услышать ответ, хотя никакого вопроса не задавал. Падре молчал. Маэстро все-таки снизошел до вопроса:

– Если я вас правильно понял, святой отец, картину принесла какая-то женщина?

– За ее вуалью скрывалось дьявольское обличье, – как можно убедительней повторил священник и приблизил губы к уху архитектора. – Эта картина богопротивна. Она может соблазнить кого угодно. Ведь и вам первым делом захотелось потрогать обнаженную грудь! Что уж тут говорить о прихожанах! Не показывайте срамное изображение Папе, оно больше подходит не для алтаря, а для публичного сожжения. Только так и следует поступить.

Росселино бросил взгляд на картину и тут же обратил его к священнику:

– Уж не сами ли вы написали святую Агату, падре?

– При чем тут я? И как только такое может прийти в голову? Хотя… – священник опустил глаза. – Прихожане тоже склонны подозревать меня во всяческих слабостях. Не слушайте их, люди болтают попусту.

– Что вы имеете в виду? – удивился архитектор.

– Ничего, – смутился падре и покраснел. – Всего лишь стараюсь оградить вас от злонамеренных слухов.

Наступило молчание. Священник, раздосадованный собственной неосторожностью, уставился в пол. Росселино вновь смотрел на картину.

– Образ святой Агаты, – уверенно вынес он окончательный приговор, – следует освятить и поместить в алтаре. На мой взгляд, картина того достойна. Скажите все-таки, кто ее автор?

Священник вспыхнул. В глазах у него потемнело от гнева.

– Неужели сказанного недостаточно? Да и неважно, кто автор. Важно, что если я не осужу неподобающее изображение должным образом, меня лишат прихода – и правильно сделают. Церковь не одобряет нарушения канонов. Надеюсь, это для вас не секрет.

– Сейчас для меня секрет – имя мастера, написавшего алтарную картину. Напрасно вы пытаетесь его скрыть.

Священник молчал, плотно сжав дрожащие губы.

– Что ж, думаю, перед лицом кардиналов вы станете разговорчивей.

Росселино приоткрыл дверь и велел одному из подмастерьев позвать кого-нибудь из монахов, чтобы отнести картину в парадную часть дворца.

От ненависти священника обдало холодом. Мысли его необыкновенно прояснились.

«И минуты не пройдет, как все твое высокомерие испарится, – подумал он. – Твоя гордыня неуместна, ибо репутация безупречного маэстро в моих руках. Ты был свободен и обладал властью – хватит!» Он достал из-под сутаны конверт и молча подал его Росселино.

– Я подожду за дверью, покуда вы прочтете. Потом заберу картину и сожгу.

Он еще не успел выйти, когда архитектор воскликнул:

– Стойте! Печать на конверте сорвана!

– Разумеется. Тот, кто написал письмо, просил меня об этом. Своего рода исповедь, знаете ли.

Взявшись за ручку двери, падре обернулся к Росселино и промолвил тоном, вовсе не похожим на мольбу:

– Если вы, паче чаяния, и прочтя письмо не соблаговолите отдать мне богохульный образ для сожжения, извольте сообщить всем заинтересованным лицам, что картину подбросили в ризницу неизвестные. Не упоминайте о посетившем меня ангеле: разглашение этих сугубо конфиденциальных сведений может породить в простонародье непристойные фантазии. Не доставляйте мне неприятностей, тогда и я не сделаю подобного с вами, – священник слегка задохнулся от длинной тирады и собственной смелости. Оставалось только поставить последнюю точку. Он выровнял дыхание и отпечатал: – Следуйте этому указанию. В противном случае мне придется огласить правду о вашем предательстве по отношению к Святому Престолу!

Неужели это он говорит так грозно и гладко? Вот это слог! Вот это решимость! Сердце так сильно колотилось в груди, что падре едва расслышал ответные слова архитектора:

– Вы забываетесь, святой отец. Ступайте прочь и не попадайтесь мне на глаза.

«Скоро твоему леденящему спокойствию придет конец, маэстро, – думал священник, застыв у двери. – Ты еще ходить в любимцах Пия Второго, тебе пока доверяют. Недолго осталось. Читай, читай, гнусный обманщик!»

Падре наблюдал, как от строчки к строчке у Росселино меняется выражение лица. Побледнел. Кажется, колени задрожали. В комнату вошли два монаха, прикрыли полотном стоящую у окна картину и молча понесли ее прочь.

Священник громко кашлянул, чтобы Росселино оторвался от письма и успел остановить их. Но тот стоял как громом пораженный. Взгляд устремлен куда-то вдаль, листки бумаги в руке колышутся, словно на ветру.

– Слишком поздно, – прошептал падре.

Монахи с картиной направились в парадные покои дворца. Где-то там кардиналы утоляли голод зайчатиной. Что это именно зайчатина, падре определил по доносившемуся запаху. Святая Агата ушла из-под власти приходского священника.

Андрополус нежился на кровати, застеленной свежими простынями. Сквозь щели закрытых ставней в комнату просачивались солнечные лучи и звуки тихого разговора, который вели Анна и Лоренцо, прохаживаясь по выложенной камнем садовой дорожке. Речь шла о том, как картина оказалась у священника. Кондотьер, только что вернувшийся из Баньо-ди-Виньони, где Пий Второй принимал целебные ванны, был обеспокоен до крайности.