– Второй номер 97-47.

– Адрес? У вас есть адрес?

– Нет. Ничего, кроме номеров телефонов. Эквилибристика по телефону. Без адресов, – повторила она с такой настойчивостью, что Смайли посмотрел на нее взволнованно. В голову ему пришла мысль: воспоминание о ловкости, с которой Дитер налаживал контакты.

– Фрейтаг не видел вас в тот вечер, когда погиб Феннан? Не так ли? Он не пришел в театр?

– Нет.

– Это в первый раз он вас подвел? Вы испугались и ушли задолго до конца спектакля?

– Нет… Да, да, я испугалась.

– Это неправда. Вы ушли раньше из-за того, что вам надо было это сделать. Это было условлено между вами. Так почему вы ушли раньше? Почему?

Она закрыла лицо руками.

– Вы все еще не в себе, – пробормотал Смайли. – Вы считаете себя еще способной управлять событиями, которые вы начали. Фрейтаг вас убьет. Он убьет также и девчонку. Он не перестанет убивать. Кого вы пытаетесь защитить – девушку или убийцу?

Она молча плакала.

Смайли присел на корточки возле нее и продолжал в том же тоне:

– Я скажу вам, почему вы ушли задолго до конца спектакля. Да, я скажу, что думаю. Вы хотели успеть к последней выемке писем из почтовых ящиков Вэйбриджа. Он не пришел. Вы не обменялись номерками. Тогда вы, подчиняясь инструкциям, послали ему билет. А значит, у вас есть адрес. Вы его не записывали, но запомнили навсегда. «Если что-то помешает и я не приду, вот адрес…» Ведь он так говорил? Адрес, который никогда не должен быть использован и упомянут, адрес, забытый и одновременно отложившийся в памяти навсегда? Ведь так, скажите?

Она поднялась, не глядя на Смайли, подошла к столу, нашла клочок бумаги и карандаш. Слезы струились по ее лицу. С неторопливой безнадежностью она написала адрес дрожащей рукой, останавливаясь почти после каждого слова.

Смайли взял листок, тщательно сложил его вдвое и положил в портфель. А сейчас он приготовит чай.

У нее был вид робкого ребенка, которого только что спасли от утопления. Она села на край дивана, держа чашку хрупкими руками, ссутулившись, сжав ноги. Смайли, глядя на нее, почти почувствовал, что в ней оборвалось что-то, к чему он даже не притрагивался, таким оно было хрупким.

Он показался себе грубым животным, которому не удавалось компенсировать свою оплошность, предлагая в качестве ничтожного утешения чашку чая своей жертве. Он не знал, что сказать. Через некоторое время она произнесла:

– Вы знаете, вы ему очень нравились. Да, вы ему очень нравились… Он говорил, что вы умный человек. В устах Сэмюэла это был редчайший комплимент. (Она медленно покачала головой. Может быть, это его реакция заставила ее улыбнуться?) Он часто говорил, что в мире существуют две силы: положительная и отрицательная. «Что мне делать? – спрашивал он меня. – Уничтожить их жатву, потому что они мне дали кусок хлеба? Созидание, прогресс, власть, все будущее человечества ждет перед их дверью: надо ли ему запрещать войти?» Я отвечала ему: «Сэмюэл, может быть, люди могут быть счастливыми, и не обладая всем этим?» Хотя вы знаете, что он так не думал. Я не могла его остановить. Знаете, что было самым странным в нем? Несмотря на все его размышления, на все его разглагольствования, его решение давно созрело. Все остальное было декорацией. Я всегда повторяла, что ему не хватает последовательности в суждениях…

– И несмотря на это, вы ему помогали, – сказал Смайли.

– Да, я ему помогала. Он нуждался в человеческом участии, и я ему помогала. Он был всей моей жизнью.

– Я понимаю.

– Я была неправа. Это был маленький мальчик, понимаете? Он был забывчив, как ребенок. И так тщеславен. Он решил заниматься этой работой и выполнял ее так плохо. Он думал не так, как мы. Он смотрел на вещи совсем не так. Это была его работа, вот и все. Это началось так просто… Однажды вечером он принес черновик телеграммы и показал мне. Он сказал: «Я думаю, что Дитер должен увидеть это». Ни слова больше. Я не могла поверить… что он занимается шпионажем. Ведь он не был шпионом? Но постепенно я в этом убедилась. Они стали требовать секретные сведения. В папке для нот, которую мне передавал Фрейтаг, были распоряжения, а иногда и деньги. Я говорила ему: «Смотри, что они тебе посылают! Это то, что ты хочешь?» Мы не знали, что делать с деньгами. В конце концов мы отдали почти все. Дитер вышел из себя, когда той зимой я сказала ему об этом.

– Какой зимой? – спросил Смайли.

– На второй год знакомства с Дитером, в 1956 году в Моррене. Мы познакомились с ним в январе пятьдесят пятого года. Тогда все и началось. Не знаю, будет ли это для вас новостью. Венгерские события не произвели никакого впечатления на Сэмюэля абсолютно никакого, Я знала, что Дитера это обеспокоило. Фрейтаг сказал мне об этом, когда Сэмюэл попросил меня отнести кое-что в Вэйбридж в ноябре. Я чуть не сошла с ума. Я кричала Сэмюэлу: «Неужели ты не понимаешь, что это в точности напоминает? Те же пушки, те же убитые дети на улицах. Только мечта изменилась, а кровь все того же цвета. Это то, чего ты добиваешься?» Я сказала ему: «А для немцев ты бы это сделал? А обо мне ты подумал?!» Но он просто ответил: «Нет, Эльза, ситуация иная». И я продолжала носить папку для нот, понимаете?

– Не знаю, может быть, да.

– Сэмюэл был для меня всем. Он был моей жизнью. Я думала, что защищаю самое себя, но вскоре я стала сообщницей и уже не смогла вернуться назад. А потом, вы знаете, – прошептала она, – были моменты, когда я чувствовала себя счастливой и когда человечество, казалось, аплодировало тому, что делал Сэмюэль. Новая Германия вызывала у нас смутное чувство тревоги. Воскрешались старые имена, которые наводили на нас ужас в детстве. Снова вернулась отвратительная надменная спесь. Это было заметно даже на фотографиях. Феннан также чувствовал это, но, слава Богу, он не видел того, что мне пришлось увидеть. Мы находились в лагере в окрестностях Дрездена, где жили раньше. Мой отец был парализован. Больше всего ему не хватало табака, и я привыкла сворачивать для него сигареты из всякой дряни, которую только могла найти в лагере. Просто для того, чтобы у него была иллюзия… Однажды часовой увидел, как он курит, и принялся хохотать. Подошел еще один, и они хохотали уже оба. Мой отец держал сигарету в парализованной руке, она обжигала ему пальцы. Он этого не чувствовал, понимаете? Да, когда немцам вновь дали деньги и униформу, случалось, что иногда меня утешало то, что делал Феннан. Мы ведь евреи, и поэтому…

– Да, я знаю, я вас понимаю. Я также был очевидцем кое-чего.

– Дитер говорил об этом.

– Он говорил?

– Да. Фрейтагу. Он говорил ему, что вы очень умный человек. Однажды перед войной вы обманули Дитера, и он узнал правду спустя много лет. Он говорил, что вы лучший из агентов, которых он когда-либо знал.

– Когда Фрейтаг говорил это?

Она долго смотрела на него. Никогда он не видел выражения такого отчаяния. Он вспомнил то, что она недавно сказала ему: «Дети моего горя умерли». Сейчас он понял и услышал эти слова в ее голосе, когда она наконец снова заговорила:

– А ведь верно… Он это сказал не просто так. В тот вечер, когда он убил Сэмюэла. Это, должно быть, самое комичное в этой истории, мистер Смайли. В тот самый момент, когда Сэмюэл мог так много сделать для них, не от случая к случаю, а постоянно, – представьте себе, сколько могло быть таких папок, – страх за свою шкуру погубил их, превратил в животных и заставил уничтожить то, что они сами создали. Сэмюэл всегда говорил: «Одни победят, потому что „знают“, а остальные погибнут, потому что „не знают“; люди, которые работают для осуществления мечты, никогда не перестанут работать». Так он говорил. Но я знала их мечту. Я знала, что она нас уничтожит. Ведь нет мечты, которая не уничтожала бы? Даже мечта Христа.

– Это Дитер видел меня в парке с Феннаном?

– Да.

– И он подумал…

– Да, и он подумал, что Сэмюэл его предал. И приказал Фрейтагу его убить.

– А анонимное письмо?

– Я не знаю. Я не знаю, кто его написал. Я полагаю, кто-то из тех, кто знал Сэмюэла, может быть, кто-то из его учреждения, кто следил за ним и был в курсе. Или же кто-то из Оксфорда, принятый в партию. Я не знаю, и Сэмюэл тоже не знал.