Его притащили в тюрьму полумертвым. Он пришел в сознание на холодном каменном полу камеры. Все тело ныло от побоев, на губах запеклась кровь. Встать с места он не смог — резала боль в колене.

Но издевательства не закончились. И 2 ноября Фрунзе, Бубнов и Волков подали заявление товарищу прокурора Владимирского окружного суда:

«29-го октября с. г. вечером мы, нижеподписавшиеся, были задержаны нарядом полицейских с казаками и приведены на чембурах в Ямскую арестантскую, где и подверглись истязанию со стороны ведших нас казаков и находившихся в арестантской городовых (не всех). Нас били перед входной в коридор дверью, в коридоре и в камере, причем били кулаками (всех), нагайками (всех), поленом (Фрунзе и Волкова), таскали за волосы (Бубнова), топтали и били ногами (Волкова и Бубнова).

Доведя все эти факты до вашего сведения, мы заявляем, что никакого сопротивления с нашей стороны не было, что господин надзиратель сидел в то время наверху и не мог не слышать криков истязуемых, но никаких мер для прекращения истязания не предпринял, и требуем расследовать это дело, подвергнуть виновных следуемому по закону наказанию…

Студент Санкт-Петербургского политехнического института Михаил Фрунзе, студент Московского сельскохозяйственного института Андрей Бубнов, мещанин гор. Иваново-Вознесенска Петр Волков».

«С сильным не борись, с богатым не судись!» — эта житейская мудрость обывателя дала знать о себе лишь 9 марта 1906 года, когда губернское полицейское правление сообщило прокурору Владимирского окружного суда, что «избиение арестованных 29-го октября 1905 года на дознании не подтвердилось».

Но Фрунзе не знал этого ответа и вообще не интересовался им: арест и все связанное с ним отступило под натиском более важных дел — он собирался ехать первый раз в жизни на партийный съезд…

Знаменательны некоторые подробности пребывания Фрунзе в Ямской тюрьме.

Он не сказал, что по паспорту зовется Корягиным: по следам этого приказчика швейной фирмы «Зингер» жандармы могли бы развернуть следствие в Шуе, где он был прописан. А это не входило в его планы.

Не назвался он ни Арсением, ни Трифонычем: кому в радость подписывать себе смертный приговор? И появилось уголовное дело на имя студента Фрунзе, случайно оказавшегося в Иваново-Вознесенске. К счастью, ни городовые у Лебедева, ни тюремная стража ни разу не слыхали его речей на митингах.

Получалось так: попал в лапы очередной студент с другом студентом и мальчишкой семнадцати лет. Такие мелкие «пташки» почти каждый день залетали в тюремную клетку суток на двое, пока их родители обивали пороги управлений — полицейского пли жандармского, и писали слезницы, и давали слово выбить дурь из головы своих сынков. И ужо стали просачиваться в газеты разные истории с мордобоем. И либеральные газетчики спрашивали с издевкой: не пора ли прекратить ту синяковую «роспись» на лицах молодой интеллигенции?

Жандармский ротмистр Шлегель и желал бы повернуть дело на легкий путь, чтобы скорей с ним развязаться. Но, по всем его меркам, вылезали на свет божий признаки статей 103 и 129 уголовного уложения. И он уже подумывал, что может получиться громкий процесс. Но студенты и мальчишка в руки но давались, и он свирепел с каждым новым допросом.

Волков твердил одно:

— Нашел прокламации на дороге, они нынчо валяются везде.

— Почему так много?

— Не ведаю. Мне бы и одной хватило, чтоб прочитать. Видно, обронил кто-то. Дай, думаю, подберу. Хотел в полицию сдать, а она сама нагрянула.

Бубнов заявлял, что прокламация не улика:

— Я вам хоть сейчас сорву такую же со столба. Весь город наводнен ими.

— А пистолет?

— Власти не защищают горожан, и ходить без оружия опасно. На каждом шагу бандиты: или черносотенцы, или… пьяные городовые.

— Не забывайтесь, Бубнов!

— Слушаюсь, господин ротмистр!..

Фрунзе не скрывал возмущения:

— Я возвращался из деревни, где был в гостях. И случайно наткнулся на Волкова с Бубновым: они нашли прокламации и не знали, что с ними делать. Я посоветовал сдать их в полицию. Пистолет взял у знакомого фельдшера, и у вас в деле есть законное свидетельство, выданное ему на право ношения огнестрельного оружия. Я у вас в городе проездом, а вы — надеюсь — лучше меня знаете, как ходить без оружия в Иваново-Вознесенске, где нет никакого порядка.

— Так и убирались бы отсюда!

— Вы же меня держите! Я уехал бы немедленно!

— А вот этот оригинал прокламации «К Иваново-Вознесенским рабочим»? И рукопись «Развитие революционного движения в г. Иваново-Вознесонске»? Они писаны вашей рукой.

— Не отрицаю. Я их переписал. Для студента, изучающего экономику и историю, они представляют интерес. Но подозревать во мне автора — неуместный комплимент.

— Прошу говорить яснее.

— Написать такие вещи мог человек, отлично знающий ивановских рабочих. Я же чистый профан…

«Дело о студенте Фрунзе» дальше не пошло. Губернатор постановил арестовать Фрунзе и Бубнова на 14 суток каждого за ношение оружия. И выслать — в любой город вне столиц.

Фрунзе избрал Казань. И 30 ноября 1905 года при двух городовых его доставили по этапу в качестве поднадзорного к казанскому полицмейстеру.

Взяли подписку о неотлучке из Казани, раз в неделю велели являться для отметки.

Кончилась эта история — черт ее дери! — она на месяц вышибла его из седла! Теперь он был свободен и мечтал об одном: как бы скорее вернуться к товарищам.

Фрунзе отыскал явочную квартиру. Казанские большевики дали ему литературу, уговаривали отдохнуть день-другой после изнурительной передряги. Но он через два часа уже был в поезде и приехал в Шую на сутки раньше, чем возвратился в Иваново-Вознесенск сопровождавший его конвой.

И одной из причин поспешного отъезда из Казани была весть о страшной смерти Оли Генкиной…

До костей прохватил его озноб, и он сжал челюсти, чтобы не лязгать губами: в суворинской газете «Новое время» с каким-то жутким смакованием, описывалось убийство Оли на вокзальной площади в Иваново-Вознесенске. Ее растерзали в те дни, когда он сидел в Ямской тюрьме и пикировался со Шлегелем, — 16 ноября.

Не оказалось другой газеты, более правдивой: Суворин монопольно торговал печатными изданиями на железных дорогах и совал читателям литературу, угодную придворным кругам. И от статьи его журналиста отдавало смрадным духом «черной сотни». Тут был и «народ» и «рабочие», возмущенные ее революционной деятельностью; тут и рыцари-жандармы, которые тщетно пытались спасти ее; тут и еврейский тип ее лица как одна из причин смерти. Словом, самое откровенное оправдание кровавого разгула черносотенцев.

До самой Москвы он думал о погибшем друге. И все вставало перед ним улыбчатое, милое лицо — нос картошкой, с толстой переносицей, ярко очерченные губы, брови вразлет, копна непослушных волос на голове и чуть низкий голос — ясный и задушевный.

Он потерял ее в то страшное утро — 9 января у Литейного моста. И года не прошло, а будто канула в Лету целая вечность. Где была она, Ольга?

Узнал он об этом в Москве, из газеты «Новая жизнь», которую начал издавать вернувшийся в Россию Ленин.

Оля Генкина отсидела в «Крестах» почти месяц. В мае, когда ивановцы начали свою стачку, перебралась в Нижний Новгород. Там была Марией Петровной. Ее избрали городским организатором большевиков, и она подняла рабочих на демонстрацию 9 июля, когда прошло полгода со дня Кровавого воскресенья. 10 июля товарищи вырвали ее из лап «черной сотни» и укрыли на чердаке Народного дома. В первых числах сентября она оказалась в тюрьме, но 13 октября ее вызволили сормовские рабочие, вышедшие на демонстрацию.

В Москве ей рассказали о погроме в Иваново-Вознесенске:

— Убит Федор Афанасьев, укрыт от погромщиков Евлампий Дунаев, в тюрьме Михаил Фрунзе.

— Постойте! Это не тот ли питерский студент, который начинал у меня на Выборгской стороне?

— Он самый!

— Отец, Отец! Дайте оружие, я еду туда немедленно!..