Изменить стиль страницы

— И что же ты намерен делать? — спросила я. — Здесь ведь тебе оставаться ни в коем случае нельзя.

— Конечно, можно!

Мама ничего не сказала, только тяжело вздохнула и вышла из кухни.

— Нет, нельзя! — рассердилась я. — И не глупи! Ведь мама до смерти изведется от страха за тебя. И где ты тут собрался прятаться? На конюшне? В погребе? Ты же минуты спокойно посидеть не можешь! Тут же высунешь свою дурацкую рожу в окошко — захочешь поздороваться с Руди или с Ганси, или чмокнуть в щечку Ханнерль, или пострелять перед соревнованиями, а потом тебе захочется ноги размять, и ты, забыв обо всем, двинешь на улицу прямо через зал, а заодно и остановишься, чтобы со знакомыми поболтать… Уж я-то тебя знаю, Петер! Ты совершенно безответственный тип!

— А ты… ворчишь, как старая бабка! — буркнул он. — Будто и родилась старой ворчуньей! Ворчишь, ворчишь, ворчишь… А на самом деле ничего и не понимаешь! Хочешь, скажу, что я теперь сделаю? Сперва дня три отсижусь в подвале, буду свой мушкет чистить и о состязаниях думать. Ну и кое-какие упражнения буду делать, руки укреплять, чтоб не дрожали. Да я все на кон поставил ради этих соревнований! Понимаешь, Хильди? И я намерен победить во что бы то ни стало! А ты меня безответственным называешь… Знай: в душе я кремень, твердый орешек и могу быть спокойнее и холоднее самого глубокого лесного озера. Ты себе даже представить не можешь, каким я могу быть! Кстати сказать, это мне и стрелять так метко помогает. А уж когда придется стрелять ради такой награды, так я буду спокойней горы. Вот увидишь! Нет, ты меня совсем не знаешь, Хильди…

Конечно же, я его знала, дуралея несчастного! Но на меня его слова все равно сильное впечатление произвели. Он никогда со мной так раньше не говорил — так спокойно и серьезно. У меня даже мелькнула мысль: а что, если он и впрямь сумеет победить? Но говорить ему об этом я не стала.

— Ладно, если хочешь спрятаться в подвале, то лучше поскорей туда полезай, — сказала я ему. — И учти: если я услышу от мамы хоть слово о том, что ты снова вздумал куролесить, то обещаю тебе: я сама пойду и приведу сюда сержанта Снитча. Мама-то никогда этого не сделает, характер у нее уж больно мягкий, зато я сделаю, предупреждаю в последний раз.

— Да ладно тебе, иду я, иду. — Петер взял свой мушкет и полез в подвал, вдруг став таким тихим и послушным, как мальчики из церковного хора перед мессой.

Я вытащила печенье из духовки и собралась уже бежать назад, в замок, но сперва решила рассказать маме о планах Петера. Мы разговаривали очень тихо, в дальнем уголке, чтобы никто не подслушал.

— Наш Петер — хороший мальчик, — кивнула мама. — Но скажи на милость, разве можно ему будет показаться на людях, да еще и в состязаниях участвовать?! Ведь его сразу же арестуют! Ах ты господи…

Она уже готова была опять расплакаться, так что я быстренько поцеловала ее и ушла, увидев, что в таверну как раз ввалилась целая толпа посетителей. «Ничего, — думала я, — теперь у нее времени не будет слезы лить. Никогда еще в нашей деревне не было столько гостей!»

На обратном пути я остановилась у дверей полицейского участка, заметив, что сержант Снитч прибивает к стене какое-то объявление. Ну как я могла не посмотреть, что там написано? А что, если уже объявили вознаграждение за поимку Петера? Оказалось, нет, пока не объявили. В объявлении, правда, говорилось примерно то, что Петер рассказывал нам на кухне.

ВНИМАНИЕ!

Всем жителям данной местности следует

опасаться опасного преступника,

знаменитого мошенника

ЛУИДЖИ БРИЛЛИАНТИНИ,

также известного как

СЭМ РЫЖАЯ БЕСТИЯ, ДЬЯВОЛЬСКИЙ ИГРОК,

ПРИНЦ БЕДОНЕЙЛСИ и ИНДИЙСКИЙ МИСТИК.

Этот хитрый негодяй совершил побег из

женевской тюрьмы и, по нашим предположениям,

находится где-то неподалеку.

БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!

Наш сержант, огромный, краснолицый, с рыжими, как имбирь, бакенбардами, решив полюбоваться своей работой и убедиться, что объявление висит ровно, чуть отступил назад и тут же попал ногой в коровью лепешку. Я не выдержала и прыснула, а он так гневно на меня глянул, словно это я ее туда подложила, и велел мне идти, куда шла, а не слоняться без дела в присутственном месте. Он всегда так говорит, точно полицейский устав вслух читает. Потом сержант нагнулся, чтобы палочкой счистить с башмака коровий навоз, и какая-то повозка, тащившаяся мимо по лужам, забрызгала ему сзади все штаны. Он выпрямился, грозя вознице кулаком и крича ему вслед, что тот ездит неправильно и нарушает общественный порядок, и в этот момент дверь полицейского участка распахнулась и оттуда выскочил констебль Винкельбург.

Констебль у нас тощенький, и вид у него всегда абсолютно несчастный: с безнадежно повисшими усами, уныло опущенным носом и поникшими плечами. Впрочем, сейчас он был так возбужден, что и на месте не мог устоять спокойно, а все подпрыгивал да подскакивал:

— Сержант! Сержант! Наш заключенный!.. Заключенный…

— Что? В чем дело? Да возьмите же себя в руки, констебль! И перестаньте наконец трястись, как желе! Ну, что там еще с заключенным?

— Его нет, сержант… Он исчез!

Тут и я решила поскорее исчезнуть. Пусть сами во всем разбираются, когда поймут, что Петер сбежал. Должно же это было когда-нибудь обнаружиться. Странно, что они только сейчас это поняли.

Я поспешила в замок и там вскоре узнала нечто такое, отчего у меня чуть сердце не остановилось. И мне стало куда страшнее, чем в те недавние времена, когда мы с Петером слушали жуткие истории о Диком Охотнике, прижимаясь ухом к щели в полу…

Глава третья

Граф Карлштайн i_007.jpg

Был уже поздний вечер, так что Люси с Шарлоттой отправились спать. У них, правда, была привычка читать по ночам всякие там романы о привидениях — «Тайны Удольфо», «Застроцци», «Матильда», «Лесной отшельник», — пока свеча окончательно не растает, превратившись в блестящую лужицу воска, над которой вьется тонкая струйка дыма, и тьма не накроет спальню, точно мягкое тяжелое одеяло… Если честно, они этим чтением друг друга порой просто до смерти пугали. В тот вечер у них был на очереди роман «Рудольф, или Призрак скал». Я подоткнула им одеяла и оставила их наслаждаться любимыми «ужастиками», а сама поднялась по винтовой лестнице в кабинет графа Карлштайна. Я хотела попросить его об одной милости. Жаль, конечно, что из-за этого мне пришлось бы пропустить соревнования но стрельбе, но я твердо решила отправиться вместе с девочками в охотничий домик в качестве их горничной. Я знала, что Люси и Шарлотта были бы этому очень рады, да и граф, я надеялась, не станет возражать против столь естественной просьбы.

Но в кабинет я так и не вошла. Я даже постучаться не успела, потому что, добравшись до узкой площадки перед дверью (туда как раз выходило узкое окно-бойница, из которого был виден крутой скат крыши, крытой свинцом, и сияющая луна, что плыла в холодных небесах, скрываясь за клочьями облаков), я услышала голос графа. Он с кем-то разговаривал, и первое слово, которое он произнес, было «Замиэль»…

Сердце мое точно сжала чья-то ледяная рука. Одно лишь это слово — и сразу же вернулись все страхи моего детства. Но самым ужасным было то, что слово это произнес не Петер своим дурашливо-испуганным тоном, а взрослый серьезный человек, который говорил о Замиэле так, словно действительно заключил с ним некий договор. Задув на всякий случай свечу, я прижалась ухом к двери. Да, я знаю, подслушивать нехорошо и мне, конечно же, не следовало этого делать, но я все-таки стала подслушивать. И очень хорошо сделала.

— Замиэль? — переспросил собеседник графа с таким раболепием, что его голос казался каким-то сальным. Впрочем, я сразу его узнала: это был голос господина Артуро Снивельвурста, секретаря графа и учителя Люси и Шарлотты. Это был отвратительный тип, похожий на хорька. Руки у него всегда были влажные, он постоянно облизывал губы и вечно что-то вынюхивал и высматривал, надеясь подлизаться к хозяину. Волосы Снивельвурста всегда были тщательно приглажены и напомажены — он тратил на это не менее получаса в день, желая быть похожим на Наполеона. — Я не ошибся? Ваша милость произнесли именно это имя?