Петра с отеческой заботой тотчас посадили на коня. Старый Парчевич, держась рукой за седло, шел рядом. А Назрулла, воодушевленный встречей и знакомой песней, стремился поскорее увидеться с казаками. Он не надеялся встретить кого-нибудь из знакомых. Но что-то роднило его с ними. Вспомнил турчанку-выкрестку, жену Нечая, и остро почувствовал свое одиночество.

— Казацкая, казацкая это песня. Старый полковник Нечай, Богдан Хмель-ака!.. — бормотал он.

Волонтеры хотя не знали турецкого языка, но сердцем понимали Назруллу. Сочувствовали ему, старались успокоить его, подбодрить. Один испанец поскакал на коне вперед, чтобы догнать казаков, сказать им про беглецов.

Кривоноса, Ганджу Назрулла узнал еще издали. Имен их, правда, не помнил.

— Казак, казак! — кричал он, подбегая к казакам. Как будто близких родных своих встретил после долгих странствий. А уж если тут этот храбрый казак с черными усами, друг Хмеля, так, может, и сам Богдан-ака здесь.

— Богдан, Богдан Хмель-ака! — снова воскликнул Назрулла, приветствуя Кривоноса.

— Ганджа-ака, пожалуйста, скажи им, что брат Назрулла три года стремился сюда…

Максим узнал турка. Соскочил с коня, поддержал споткнувшегося Назруллу.

— Так это же Назрулла! — воскликнул он.

— Назрулла, йе-е, Назрулла! Богдан-кайда? — бормотал турок.

— Богдан? Эх-эх, братец. Нет нашего Богдана. Взяли его в плен ваши турки, да там где-то и погиб.

— Он-ок, нет, не погиб. Сам помогал ему бежать из Стамбула, сам на челне через Дунай отправил. Живой он переплыл Дунай.

Ганджа переводил его слова казакам. Это и радовало и огорчало их. Если Богдан переплыл Дунай, где же он сейчас?

Отряд казаков остановился, разбили лагерь и итальянские волонтеры. Здесь, в приморском лесу, с широкими пастбищами на лугах возле небольших рек, было настоящее приволье для казацкой конницы.

Весть о бежавшем из Стамбула турке передавалась из уст в уста. Это было важное известие для волонтеров. Среди волонтеров были и турки. Услышав о своем земляке, они стремились увидеться с ним, разузнать что-нибудь о своих близких, родных. Он являлся для них частицей родной земли. Увидят ли они когда-нибудь свою родину, подышат ли свежим воздухом Черного моря — неизвестно. Хотя бы глазами этого турка, недавно бежавшего из родного края, посмотреть на своих близких.

Назрулла!..

7

На рассвете Богдан в полном боевом снаряжении первым вышел во двор. Не сиделось ему в чужом доме, у чужих людей. Осточертела и затянувшаяся зима, такая гнилая в этих краях. Наконец-то уходили они из Праги, где вынуждены были отсиживаться не по своей воле. Казацкие полки и отряд польских жолнеров начали свой последний переход к Висле.

Однажды полковник Ганнуся, будто оправдываясь перед Богданом, сказал ему:

— Нашему брату казаку даже на Днепре надоедает безделье. Воин при виде врага становится разъяренным, как тур. А тут, твоя правда, пан Богдан, сидишь, словно пес на привязи… Развращаются казаки от безделья, нежась на мягких подушках с чужими бабами.

На улице суетились казаки, ругаясь с солдатами валенштейновского гарнизона. На дороге выстраивались сотни.

Казалось, что воины пришли сюда не из боевого похода. Здесь смешались все: казаки и жолнеры, конные и пешие. Одеты пестро. Каждый старался нацепить на себя как можно больше захваченного у врага оружия. Особенно конники. Даже пушки везли уже по как оружие, а как трофеи, которые свидетельствовали, что возвращаются воины не с прогулки.

Императорским войскам нетрудно было справиться с утомленными, выбившимися из сил в походе украинскими казаками и польскими жолнерами. Их отовсюду гнали отряды предателя Чехии графа Валенштейна.

— Такой ужас, Стась, — сокрушался Богдан, видя, как разлагалось войско. — Даже стыдно называться казаком!.. А казаки еще величают нас старшинами. Казаки… какой-то деморализованный вооруженный сброд.

— Ты слишком близко принимаешь все к сердцу. Эта война тянется третий год. Люди столько времени находятся вдали от родины. Стоит ли так переживать из-за этого, — успокаивал Стась Богдана.

— Ведь в неволе я мечтал о встрече с ними…

Богдан, столько переживший в плену, не мог спокойно смотреть на дезорганизованных казаков и жолнеров. Даже появление в их кругу Ивана Сулимы больше удивляло, чем радовало Богдана.

— Ничего не поделаешь, Богдан… — словно поучая, говорил Сулима, испытавший немало трудностей в своей военной жизни. — Казак в походе — что дитя в воде. Гребет, барахтается… Не монахом же ему, как печерские угодники, быть. Ведь сейчас воеводского содержания не получают. А голодный казак, брат, не много навоюет.

— Вижу, женские юбки нужны казаку больше, чем харчи, Иван, — в том же тоне сказал Богдан.

Сулима улыбнулся, казалось даже обрадовался, что турецкая неволя не лишила Богдана остроумия! Но почему-то пожал плечами и, словно обиженный, отъехал от Богдана, оставив его в обществе казака Полторалиха и польского поручика. Любовь Сулимы к Богдану стала охладевать, хотя он и старался оправдать Богдана, которому пришлось в неволе испить горькую чашу.

Однажды Богдан узнал, что у Карпа есть крылатое прозвище — Полторалиха. Богдана не удивишь прозвищами. Всяких наслышался он. Но — Полторалиха! Предки его названой матери Мелашки тоже носили похожую фамилию — Полтораколена…

— А что это, казаче, за такое полторачеловеческое прозвище прицепили тебе? — спросил однажды Богдан, когда они остались вдвоем.

Карпо сначала засмеялся. Действительно было смешно — «полторачеловеческое». Ведь Богдан тоже спрашивал с улыбкой. Затем, посерьезнев, ответил:

— Прицепили, или оно само пристало.

И Богдан почувствовал, что за этим прозвищем кроется целая история украинского свободолюбивого народа! Он подстегнул коня, чтобы поравняться с Карпом, согреть его своим вниманием.

— И отца звали или только тебя так дразнили в детстве?

— И отца… и бабку! Какая у меня хорошая бабуся Мария! Если бы не она, не возвращался бы домой.

— Начинаю понимать. Очевидно, твоя хорошая бабуся и хватила этого лиха, а может быть, и больше, чем полтора? — продолжал Богдан.

— В молодости она побывала в плену у басурман. Как-то налетели крымчаки или турки, а она в поле снопы вязала. Муж ее, мой дедушка, бросился защищать, зарубил насильника лопатой, да и сам погиб от рук второго басурмана… Наши запорожцы и дончаки настигли их уже в Крыму, отбили пленных, а турок и татар уничтожили всех до единого. И я так буду уничтожать их, проклятых!

— Вернулась домой твоя бабуся?

— Нет. Была, у нее маленькая дочь Мелася, она оставалась со своим дедом в селе. Ну… а они напали, село сожгли, людей — одних покалечили, других поубивали. Дитя погибло, а может, тоже в ясырь к изуверам попало. А дедушка ее…

Богдан обернулся, едва сдерживая себя. Молниеносно блеснула мысль. Ведь точно так рассказывала и матушка Мелашка! Нападение басурман, молодая мать Мария и дед Улас…

— А что случилось с несчастной Марией? — волнуясь, торопил Богдан.

— Спас ее какой-то донской казак, да и оставил при себе в походе. Молодая, красивая, убитая горем женщина. Из такой хоть веревки вей… Сначала возил ее на своем коне, а потом сама ездила верхом, казачка ведь. Казак влюбился в нее, хотя на Дону у пего была жена и двое детей. Когда возвращался на Дон, признался ей. «Будем, говорит, на два хутора жить, Мария, потому что у меня уже есть одна казачка с двумя сыновьями…» И бабуся, как говорится, плюнула на это басурманское счастье — быть второй женой. Ночью, когда казак еще спал, села на коня и ускакала в родную сторону! Поздней осенью она приехала в Крапивную, будучи на сносях. Ее приютила добрая вдова-казачка, у нее там и дите родилось.

— Да ты, Карпо, кажется, тоже в Крапивной родился? — спросил взволнованный рассказом Богдан.

— Конечно, там. Стоит ли тебе, Богдан, волноваться из-за этого! Когда то было! Бабка моя, узнав, что сделали басурмане с ее селом, не стала расспрашивать про своих. Но она не теряла надежды узнать что-нибудь о родственниках мужа, Полтораколене. Оставался там у нее только свекор, исчез их род.