— Хороший ты, Иван! А я длинный путь прошел, о жизни мечтал, о наших людях. И такая радость… — задыхаясь от волнения, говорил Богдан.

Станислав Хмелевский вышел с сержантом Горфом во двор. А на дворе моросил холодный дождик со снегом. Погода была противной, как и этот солдат из враждебного австрийского отряда Валенштейна. Их встретили еще двое жандармов, среди которых один хорошо знал польский язык.

— Сами видите, панове, что задержанный вами казак уже не ваш, — сказал Хмелевский.

— Но ведь мы находимся на службе. Уже рапорт послан, — возражали жандармы.

— Придется послать новый рапорт, панове. Больше ничего посоветовать не могу. Видели казаков?.. Это их друг возвратился из неволи! Да они даже разговаривать не станут. Лучше поезжайте к себе в отряд. Очевидно, завтра и мы уйдем отсюда.

Казаки, словно у себя дома, соскочили с коней, довольно разглаживая усы. Увидев Хмелевского, разговаривавшего с австрийскими жандармами, дружно окружили их. Может, старшине нужна помощь? Пока что говорили полушепотом, перебрасываясь друг с другом словами. У всех было приподнятое настроение. Верить или не верить, что из турецкого пекла вернулся казак. Ждали, когда пленник выйдет из дома.

Молодой казак, в жупане, туго затянутом поясом, пробился сквозь тесное кольцо людей. У него давно не бритая голова, чуприна толстой прядью свисала на глаза. Казак размашисто отбросил рукой оселедец за ухо, приблизился к австрийским жандармам. Прислушался, как старшина терпеливо уговаривал их.

— Панове немцы, солдаты Рудольфа, — обратился он на польском языке, воспользовавшись паузой в беседе. — Вон как уговаривает вас пан старшина. На вашем месте я бы тотчас ушел отсюда к чертовой матери или, может быть, помочь вам выйти за ворота?.. Эй, хлопцы!.. — воскликнул, разгорячившись.

Тут же схватил сержанта за плечи, повернул его, точно куклу, и стал подталкивать к воротам. Во дворе поднялся громкий хохот. Двое солдат поспешили за своим старшим. Сержант пошатнулся и упал.

Казаки еще громче засмеялись.

— Ну, видели? — оправдывался стройный, высокий казак с непокрытой головой, показывая рукой на улицу, где двое жандармов поднимали на ноги своего сержанта. — Просишь, просишь человека, а он, словно у тещи в гостях, артачится.

Богдан тоже выбежал из дома в сопровождении друзей.

— Что тут случилось, братцы? — спросил он.

— Так это ты, парубок, и будешь Богданом, сыном подстаростихи Матрены? — спросил бойкий казак с непокрытой головой. Увидев Богдана, стоявшего вместе с Сулимой и ротмистром Хмелевским, он быстро направился к ним.

— Да, это я, мой добрый друг. Может, о матери моей мне что-нибудь расскажешь, раз вспомнил про нее, — упавшим голосом промолвил Богдан.

Казак оглянулся, словно советуясь с товарищами, можно ли ему поведать все.

— Да мы, браток, давно дома не были. А в Чигирине я отродясь не бывал. Крапивенский я. Карпом зовут. Но подстаростиху Матрену знаю, а как же. Ее все знают!.. Кажется, в Белую Русь переехала подстаростиха. Сказывали, что и замуж там вышла за своего старого приятеля еще с девичьих лет.

Эта весть, словно гром среди ясного неба, поразила Богдана. Карпо, смутившись, умолк.

В этом далеком, чужом краю никто не следил за временем, не считал не только дней, а даже лет, не надеясь на лучшее завтра. Объединялись, заводили дружбу уже после того, как покинули родные места и перешли границу, когда не страшны им были злые королевские жолнеры Речи Посполитой. В большинстве своем это были украинцы, жители Приднепровья и Подольщины, бежавшие от своих панов. Но среди них немало находилось и польских крестьян-тружеников, клейменных унизительным словом «хлоп»…

С Максимом Кривоносом и его ближайшими друзьями встретились еще тогда, когда он убежал от смертной казни и позора. Изгнанные из родной земли воины назвали себя лисовчиками, чтобы под этим именем объединиться на чужбине. Кривоноса считали талантливым полководцем, избрали его своим атаманом, уважали и повиновались ему.

Теперь шли они по чужим землям вместе с итальянскими волонтерами. Хотя знали итальянские и испанские песни, а пели все же свои. Не от радости пели изгнанники, а больше от тоски. Хоть песнями согревали сердца. Двигались, следуя за своими чужеземными друзьями по борьбе.

Иван Ганджа затягивал сегодня уже несколько песен, наконец запел мелодичную украинскую.

— Все люди как люди, а ты, Иван, изгнанник, Иван проклятый, как тот Марко… Хотя бы казак с именем! А то — Иван-лисовчик. Эх, казаки, мамины сыночки.

И несколько десятков охрипших в походе голосов дружно подхватили:

Итальянские волонтеры окружили казаков. Они тоже любили песни. Не понимая слов, волонтеры подхватили могучее «гэ-эй, гэй!..». Только эхо разносилось в желтеющем осеннем лесу приморья. Эта песня, как и их военная судьба, сближала казаков с волонтерами и скрепляла их дружбу. Волонтеры возвращаются на родину, но встретит ли она их, как мать? Ведь она тоже покорена испанскими захватчиками…

Эта песня оказала большую услугу и обездоленным путникам-беглецам. Назрулла слышал ее еще на Днепре. Она нравилась ему больше всех песен мира. И вдруг в лесах и горах Италии он услышал голос запорожских казаков.

— Казаки поют! — воскликнул Назрулла, обращаясь к своим попутчикам — сыну и отцу Парчевичам.

Они едва передвигали ноги, поглядывая на затянутое тучами небо, стараясь по солнцу определить направление. От голода и долгих скитаний беглецы обессилели и душой и телом. Вначале они поочередно ехали на осле, которого раздобыли еще на Дунае. А потом Назрулла уступал свою очередь младшему Парчевичу. Когда изнуренный старый ишак отказался тронуться с места, они бросили его на лесной поляне, где росла сочная трава, а сами пошли пешком.

Эхо казацкой песни неожиданно донеслось к ним, когда они стояли и решали, куда идти дальше. Это их удивило. Неужели они сбились с пути и вышли в места, где турки воюют с казаками? Но ведь песня, а не выстрелы, разносится по лесу. Назрулла почувствовал в этой песне спасение.

Стали прислушиваться, часто меняли направление. Теперь они уже не придерживались лесных дорог и троп: казацкая песня служила им ориентиром.

А лес кишел волонтерами. Измученные путники испугались, когда увидели их. Но и волонтеры не обрадовались, заметив Назруллу в янычарском мундире. Один из них даже схватился за саблю. Правда, он сразу и охладел. Странно, откуда в этих краях мог появиться настоящий янычар?

Второй волонтер с размаху чуть было не огрел нагайкой Назруллу, но тот успел отскочить в сторону.

— Турок, турок!.. — закричали волонтеры от неожиданности.

Из-за кустов показались сын и отец Парчевичи, которые едва держались на ногах. Младший Парчевич заговорил с волонтерами на латинском языке, вставляя и итальянские слова. Только сейчас волонтеры обратили внимание на то, в какой изодранной одежде и какими изможденными были турок и эти двое. Лес и непогода делали свое дело, а голод и переживания — свое.

— Что это, не мерещится ли нам? — удивился Назрулла. — Ведь мы слышали казацкую песню. Неужели и волонтеры научились ее петь?..

Люди плохо понимали речь турка. Ему помогал объясняться младший Парчевич.

— Казаки, камрадос, тоже идут с нами в Италию, — с гордостью сообщил беглецам испанец-волонтер.

— А казацкая песня, — поторопился итальянец, — стала общей в нашем совместном военном походе.