— Назад, старый дурак! Что, тебе жизнь опостылела? — закричал Богдан, теряя самообладание.

Казаки ахнули от восхищения. Усердные «крестители» тут же остановились.

Впереди Богдана встала высокая седая Мелашка. Подняв голые, высохшие руки, она воскликнула:

— Боже мой! Братья спасители!.. Неужто пречистая дева послала вас на эту проклятую землю, чтобы вы, так же как и басурмане, издевались над беззащитными детьми и женщинами? О боже!.. — И упала на землю.

Мелашку подхватил Максим Кривонос, передал ее в сильные руки Силантия.

— А ну, «крестители»! Дайте проход девчатам!.. — властно произнес атаман, также вытащив свою саблю. — Казаки, одеть бедняг, прикрыть их наготу!.. Богдан, скажи «крестницам», пусть одевают свое тряпье… А ты, старый дурак, до того доказаковался, что с ума спятил. Сбрасывай «ризы», отдай их «крестницам», а пан куренной тебя еще раз окрестит да на путь истинный наставит, когда вернемся на. Сечь.

Не успел Богдан сказать турчанкам несколько слов, вежливо отворачиваясь от них, как это делают их соплеменники во время разговора с женщинами, как Баяр подвел к нему кое-как одетую стройную турчанку. Девушка упала перед ним на колени и, закрывая лицо косичками, прошептала:

— Аллах! До конца дней наших будем молиться за тебя, преславный богатырь-ака земли Днепровской!..

Богдан взял девушку под руку и поднял ее с земли.

— Гайди, гитмекдир… кызкардешчыкляр[105], — сказал он, ведя ее по коридору, который образовали казаки, расступившиеся перед турчанками, сопровождаемыми Баяром.

Богдану казалось, что, если не поддерживать эту дрожащую девушку, она упадет и разобьется, как фарфоровая статуэтка. Он поплотнее завернул ее в чапан и велел следовать за остальными.

18

К Богдану подошел Петр Сагайдачный, наклонив голову, не глядя в глаза юноши.

— Уважение к уму пана Хмельницкого удерживает меня от выполнения долга старшого. Я должен был бы судить казака за этот акт прощения кровных врагов нашего народа… — медленно произнес старшой, и видно было, что он с трудом сдерживает себя.

— Во власти пана старшого нагнать девушек и показать пример возглавляемому им войску, как потешаться над безоружными детьми… Но пан старшой сможет сделать это, только переступив через мой труп! — также приподнято, но без дрожи в голосе произнес Богдан.

— На старшого?! — закричал Сагайдачный.

Но Богдан прервал его:

— Прошу пана старшого выслушать юношу, которого он уже благодарил однажды за совет. На земле басурман — не один Синоп, еще есть что жечь, хватит и девушек для надругательств. Но недобитый враг Зобар Сохе еще утром успел прибыть в Стамбул! Наверное, он не пировать приехал с султаном и Искандер-пашой, не на байрам к визирю басурманских войск или к главному баше военного флота, построенного англичанами, уважаемый пан старшой запорожского войска!.. А мы крестины устраиваем… Советую немедленно снарядить галеры и отправить бедных людей на родную землю. И всем тем, кто прибыл сюда, чтобы обвенчаться с выкрещенными турчанками, приказали бы, пан Петр, уйти из казацкого войска!

— Правильно! — воскликнул Яцко Острянин.

— Верно, пан старшой! Вели! — пробасил наказной Жмайло.

— Да… Ве-ерно! — прозвучало в первых рядах молодых казаков и покатилось дальше.

Петр Сагайдачный резко поднял голову. Вначале окинул взглядом казаков, потом встретился глазами с Богданом и, сняв шапку, вытер пот со лба. Через минуту порывисто протянул Богдану сначала одну, а затем и вторую руку:

— Разве тут не сойдешь с ума! Мир, юноша… Второй раз учишь нас… горячих и неразумных. Мир!..

Богдан низко поклонился Сагайдачному, протягивая ему руку с саблей:

— Прошу, пан старшой, взять оружие из рук непослушного казака… Поступал так, как подсказывало мне сердце. Я плыл сюда не для того, чтобы глумиться над юными турчанками. А воевать с их отцами и братьями, которые, наверное, спешат привести сюда аскеров и янычар, пока мы тут занимаемся глупым крещением… Прости, пан старшой, я тоже потерял такую крещенную уже дивчину…

Они обнялись и расцеловались, а казаки возгласами и подбрасыванием шапок приветствовали этот честный мир. Но Сагайдачный заметил, что молодого казака приветствовали с большей теплотой…

Часть десятая

«И дуб надломился»

1

Еще в Синопе Богдан почувствовал себя плохо. Для порядка попросив разрешения у Сагайдачного, он сел в челн Яцка Острянина. Тогда он почувствовал боль в порезанной саблей руке. Вначале это было вполне терпимое напоминание о ране. Но в море Богдану стало невмоготу. Он не находил себе места. Сулима раздобыл у Яцка свежей корпии из турецкого госпиталя и бинтов для перевязки. По польскому обычаю, раненую руку опустили в соленую морскую воду, а по казацкому — рану присыпали табачным пеплом из трубки. Сулима ласково перевязал руку Богдана и удобно подвесил на повязке через плечо.

Но пока что все подшучивали над его пустяковой раной. А на следующий день боль стала отдавать в плечо. Несмотря на осеннюю морскую свежесть, особенно ощутимую ночью, Богдан весь горел.

Последние двое суток пришлось лежать. Он уже не в силах был подойти к Ивану, послушать его рассказы о встрече с Селимом, о девушке, «закутанной так, что только заплаканные глаза блестели да стон вырывался из пересохших уст…».

Ему приготовили постель и уложили в носовой части чайки. Сам Яцко дважды осматривал его рану. На это время у руля становился Тарас, которого вместе с донским казаком и с Иваном Сулимой Яцко взял к себе в сечевики. Больной теперь не улыбался, когда шутили, жаловался на духоту, на боль в руке.

Так и не пришлось ему разыскать в Крыму регимент Хмелевского. Войска уже оставили Крым, а отряды полковника Дорошенко давно отправили на Украину всех пленных, отбитых у татар и турок в Бахчисарае.

Об этом он узнал от Ивана Сулимы. Тяжелобольного Богдана теперь везли на возу, а оседланный карий конь его от самой Кафы шел привязанным сбоку, напоминая всем о болезни его хозяина. Днем больной видел только затянутое черными тучами небо да Ивана, ехавшего рядом на коне, а на своего карего, привязанного к возу, боялся даже взглянуть. Ночью же ему снились кошмарные сны.

Прибыв на Сечь, Богдан с трудом узнал своего джуру Назруллу, который бросился к больному, как к близкому человеку, и сообщил о том, что из Чигирина уже дважды приезжали гонцы, интересовались им. Когда в доме куренного атамана Нечая его жена турчанка развязывала опухшую, горячую руку Богдана, он с трудом сдерживался, чтобы не закричать от боли, как дитя. Жена Нечая встревожилась и украдкой стала о чем-то шептаться с Назруллой.

— О чем вы там шепчетесь, анне-джон?[106] — поинтересовался Богдан.

Она подошла и снова разбинтовала больную руку.

— С рукой у тебя фена гальде…[107] — растерянно сказала она.

— Что с ней? — допытывался Богдан.

Ему ответил Назрулла:

— Сабли аскеров иногда смазывают ядом… Не знаю, бейака, была ли смазана и та, что тебя порезала… но… дела плохи… Змею нужно на острове ловить, голову ей отрубить, яд в зубе искать. Ведь… фена гальде…

Назруллу хотя и не держали взаперти, как пленника, но зорко следили за ним и никогда не выпускали одного со двора. А за змеей ему нужно было ехать через днепровский рукав на остров.

Однако, посоветовавшись с больным Богданом, Назруллу отпустили, и он сам взял себе в помощь друзей Богдана. Да где ее, эту змею, теперь найдешь, если уже наступили, осенние холода и пришла пора дождей. Сулима и донец, знавший несколько татарских слов, вместе с Назруллой весь день искали в скалах и зарослях гнезда змей.

Каждый раз, когда Назрулла, исхитрившись, извлекал из дупла или расщелины застывшую, едва шевелящуюся ползучую тварь, оба казака отскакивали в сторону, брезгливо морщась и вскрикивая. А Назрулла брал в руку гадюку и, глянув на нее, отбрасывал.