…Особенным украшением города были минареты татарских мечетей. С нашего крыльца по Фабричному спуску тогда открывался обширный вид на Госпитальную площадь, дальше от которой, за красноармейскими казармами, располагалась Цыганская слободка, а правее, вплотную к ней, татарская часть города — Ак-Мечеть ("Белые мечети"). Мечетей тут было несколько, и от нас было видно по меньшей мере три минарета — высоченных стройных башни, остриями направленных в небо. Над каждым остряком как бы парила двурогая изящная Луна — вероятно, металлическая. Минареты были ухоженными, всегда чисто побеленными, и издали сияли даже в пасмурную погоду. А теплыми летними вечерами, когда вокруг все стихало, с ближнего минарета доносился печальный распев муэдзина, призывающего правоверных к вечернему намазу. Его фигурка виднелась на верхнем балконе, кольцом опоясывающем башню, и муэдзин медленно обходил ее вокруг, останавливаясь для провозглашения своего молитвенного воззвания к Аллаху и правоверным — чтобы этот призыв был услышан татарами со всех сторон.

На верхнюю галерею вела винтовая лестница, каким-то чудом умещавшаяся внутри темного узкого ствола башни. Когда ломали одну из мечетей, я увидел часть такой лестницы; рядом валялись осколки керамических плиток удивительной красоты; которыми был отделан фриз (верхний пояс) этого минарета — остальные минареты города, если не ошибаюсь, были без таких плиток, — чисто белые. К слову: сопротивления против этого вандалисткого разрушения святынь и архитектурных шедевров среди тогдашнего местного населения не было. Допускаю, что часть татарского населения, не сбежавшая после 1917 года в Турцию, была более забитой и темной. Хотя, с другой стороны, что мог сделать любой высокоразвитый, но небольшой народ против огромной большевистской махины: "Религия — опиум для народа!".

Да что там симферопольская Ак-Мечеть! Не так далеко от крымской столицы находился город из сказок "Тысячи и одной ночи"; ты, наверное, подумаешь, что это Бахчисарай? Ничего подобного. В Бахчисарае минаретов было не очень много, а знаменитый дворец с его громадными минаретами расположен в глубине долины, отчего очень проигрывает. То ли дело город-сказка Карасубазар! Расположенный на предгорной привольной чуть наклонной равнине, переходящей к югу в Караби-Яйлу — а безбрежность той равнины еще более подчеркивалась огромной белокаменной ступенью скалы Ак-Кая с одной стороны, а с другой — голубеющим в бескрайней дали Чатырдагом. Этот цветущий зеленый город смотрел в небо сотнями (не преувеличиваю!) белокаменных минаретов, высоких и стройных, белоснежных и расцвеченных; у их подножий круглились купола мечетей со слегка заостренным верхом, тоже увенчанные, как и у минаретов, рогатыми лунами. Местами минареты стояли кучно, группами — неужели на каждом из них вечером пел муэдзин? Все это сказочное диво утопало в зелени садов.

Мой скромный рисуночек по памяти (отец меня возил как-то через Карасубазар в Старый Крым, есть такой городок) — жалкое подобие увиденного.

Карасубазар в начале 30х годов. В 40-х годах всё это было снесено, теперь тут город Белогорск. Вдали — скала Ак-Кая.

Странно и страшно, что этого чуда больше нет: ни единого минарета, ни мечети, ни даже самого названия Карасубазар. Все это было снесено, взорвано, уничтожено, даже название города. Теперь на этом месте — обычный для нынешнего российского юга дрянновато-провинциальный городишко под названием Белогорск; речка Биюк-Карасу (карасу — в переводе черная вода, потому что она протекала сквозь тенистые густые сады) — и та была переименована в "Большую Карасевку", да название то не прижилось, и речушка, хоть и с новым водохранилищем, "упрямо" называется Карасу. Вот что, пожалуй, и уцелело от сказочного города из шехерезадовой "Тысячи и одной ночи" — Карасубазара. Да еще, у рынка, жалкие обломки стены караван-сарая Таш-Хан.

Будто ничего этого и не было. Неужто на такое вот полное забвение можно обречь плоды великого труда множества талантливых человеческих рук, творивших и возводивших святыни-шедевры? Коли так, то моя, совсем скромная, махонькая жизнь, даже с книжонками-картинками-статейками, тем более тут же всеми забудется, словно ее не было.

Сейчас, когда я пишу тебе эти строки, в разных концах моей многострадальной Родины гремят взрывы, льется кровь, спешно возводятся границы. А я тебе расхваливаю какие-то там минареты, синагоги и церкви. Может это мне пригрезилось, и ничего подобного в Крыму не было?

Когда-нибудь потом, если сумеешь побывать на моей родине, проверь это у тамошних сторожилов-краеведов, показав эту книгу. Я уверен, что они не только подтвердят в ней написанное и нарисованное, но и расскажут много такого, чего я и не знал.

Как бы все-таки хоть немного ослабить у людей "традицию" вандализма, забвения, поругания, разрушения?

Или она неистребима?

Сумел ли я привить хоть тебе уважение к сотворенному Людьми и Природой?

Твой дедушка.

Постскриптум: О количестве симферопольских храмов в предсоветский период я не располагаю. Зато обнаружил документальные цифры за 1888 год. Тогда в городе было православных церквей — 20, в том числе соборных — 2; храмов других христианских вероисповеданий — 4, мусульманских мечетей — 11, еврейских и караимских молитвенных заведений — 10, в том числе аж 3 синагоги…

Письмо шестнадцатое:

ГОЛОД

Не иначе как после настоятельных советов туберкулезного доктора Бенклияна мою кроватку, уже не "гробовидную", а обычную железную, стали иногда, в теплые вечера, выставлять на воздух — в "проходик" (придется тебе снова глянуть на план Двора на стр. 9), — туда не попадал ветер, а "сквозняки", которых панически боялись родители, тут отсутствовали.

Я засыпал под сказочное мерцание звезд (конечно же, оттуда у меня не только любовь к астрономии, но и некоторые серьезные научные наработки в ней), а пробуждался от пения птиц и яркого света. Открыв глаза, первым делом осматривал голубое высокое небо, и в нем видел либо стайку звенящих быстрокрылых стрижей, либо кружащего грифа, либо другую большую птицу. Я не знал, что парят они над городом неспроста (об этом — чуть дальше), а просто наслаждался их плавным, волнующе-красивым парением.

Кружит этакий великан в выси, ни разу не взмахнув крыльями, и делается все меньше — это нагретый уже жарким утренним солнцем воздух устремляется над городом вверх, вознося с каждым витком спирали крылатого планериста к зениту. Какой же величественно-законченный силуэт у этих парящих птиц с широкими, зубчатыми на концах, крыльями! Я замечал, что они были разными и по цвету, и по размерам. Были почти черные, сравнительно небольшие; были снежно-белые (иногда они почему-то летали парами вместе — белая и черная птицы), были бурые и серые. А изредка пролетал какой-то величественный гигант с крыльями золотисто-коричневого цвета, отороченными сзади широкой черной каймой. У него была белая голова и загнутый вниз, тоже белый, клюв. Златокрылый великан парил большей частью высоко-высоко, и я разглядывал его в бинокль, который еще с вечера специально клал под подушку. Повторяю, что я не задумывался над тем, для чего все эти птицы часами и днями парили над городом, а узнал лишь после…

И еще: с раннего детства мне нравились картины художника Самокиша — крупного баталиста-анималиста, жившего в Симферополе (однажды отец на улице сказал мне: "Гляди, вон Самокиш идет!" — и я увидел усатого, чуть сутулого старичка, несшего свернутые в трубку холсты). Вздыбленные или скачущие во весь опор кони, рубящиеся в смертельных схватках всадники — картины этого художника так же неотделимы от моего детства, как неотделимы от него виртуозные, полные динамики рисунки пером Самокиша, фронтового художника-документалиста первой мировой войны — ими были щедро заполнены страницы старых журналов "Нива", кипы которых высились в углах многочисленных наших комнат. И встречаясь много лет спустя с картинами Самокиша, этого славного усатого кавалериста в военной форме, так здорово писавшего любимых им лихих коней — а картины его есть во многих музеях страны — я как бы встречаюсь со старыми, испытанными и верными друзьями, оставшимися в живых. Ведь еще до гибели моего брата Толи под Севастополем эвакуируемая из Симферополя экспозиция картинной галереи полностью сгорела в керченском порту во время страшной бомбежки фашистской авиацией 27 октября 1941 года (Е. Кончин. Год 1941-й. Журнал "Искусство", 1981 г., № 1, стр. 62–68).