До чего уже это была приятная картина!

Наш государь стоял рядом с Фридрихом IV, причем тот довольно-таки равнодушно, видимо, привык, посматривал на своих гвардейцев, а Петр Алексеевич с замиранием сердца следил за тем, как датские гвардейцы баловались со своими незаряженными ружьями. Мне казалось — к этому моменту я уже пристроился к государю за спиной, — что Петр Алексеевич вот-вот схватит свою трость и вместе с солдатами начнет делать ружейные экзерсисы. Когда экзерсисы закончились, то Петр Алексеевич вытащил из кармана камзола грязнейшую тряпку под названием носовой платок и вытер им пот, струящийся с лба. При виде этого платка Фридриха IV аж шатнуло, он руками ухватился за сердце.

Оба монарха залезли в карету, запряженную в шестнадцать лошадей, которая вслед за конной гвардией последовала в королевский замок. На всем протяжении пути по улицам Копенгагена, по которым двигался королевский кортеж, стояли толпы горожан. Датчане всегда считались спокойным и рассудительным народом, они особо не любили собираться большими толпами и на людях выражать свои чувства или эмоции. Но на этот раз на улицах Копенгагена творилось что-то невероятное, народу собралось столько, что между людьми было невозможно протолкаться. А они свистели, кричали, махали руками при виде проезжающей мимо кареты, в которой были наш государь и датский король.

Причем мне иногда казалось, что датчане славят не своего короля, а нашего государя Петра Алексеевича, этим прославляя великую нацию, которая из пыли и грязи поднималась на ноги, чтобы поравняться с цивилизованным европейским миром. Петр Алексеевич был ошеломлен народным приемом, королевским гостеприимством, когда его провели в комнаты кронпринца и малолетней принцессы, то вел он себя самым неожиданным образом, был чрезвычайно вежлив, стеснителен и не задавал членам семейства датского короля глупых вопросов. Во время ужина Петр Алексеевич правильно пользовался столовыми приборами и не лез за пазуху к куртуазным дамам выяснять, что же они там прячут интересного.

Будучи человеком неприметным, я никогда, если на то не было государева соизволения, не садился за монарший стол, блюд там подают много, а на этих блюдах есть нечего, все по донышку тарелки размазано. Неоднократно видел, как Петр Алексеевич вместе с Екатериной Алексеевной после таких иностранных приемов, домой возвращаясь, кадку себе моченой репы заказывали, чтобы голод слегка приглушить. Поэтому за стол семейства датского короля Фридриха IV не сел, а Ваньке Балакиреву шепнул, чтобы он заранее чего-нибудь с этого королевского стола увел, а то ночью государь наверняка есть захочет, а есть-то нечего. Водки-то у нас более чем достаточно, а солонину опять вместо закуски жрать государь вряд ли захочет. Ванька, услышав эти мои слова, разоржался от великого удовольствия. Многое этот шестнадцатилетний парень на свете повидал, но другие государства ему обкрадывать еще не приходилось.

В этот-то момент меня заметил Василий Лукич,[78] наш посланник в Копенгагене, который отказался помогать в моей тайной работе, заявив, что не дело дипломатам руки во всяком секретном дерьме пачкать. Но время от времени мне помогал в кое-каких делах, но особо ему я не доверял. Уж слишком большим сибаритом был этот князь, все его к древности тянуло. Но, к моему великому удивлению, князь Долгоруков явно обрадовался, увидев меня с Балакиревым, он моментально изменил направление своего движения и направился ко мне.

Ванька, настолько настырный парень, хорошо понимая, что у меня с Василием Лукичом должна состояться секретная беседа, никуда не ушел, решил подслушать, гаденыш. Я ему мгновенно мысленным щупом в сознание и залез и отправил на королевскую кухню воровать для государя продукты.

Князь Василий Лукич Долгоруков, приблизившись ко мне, взялся за рукав моего камзола и тихо, виновато произнес, что у него большая проблема. Оказывается, для поселения государя и его свиты он снял в Копенгагене большой особняк. Но Петр Алексеевич при всех его матерно послал с этим особняком и сказал, что хочет стоять в замке герцога Гольдштейн-Готторгского Карла Фридриха. А этот герцог совсем юн годами и не имеет собственного слова. К тому же он на каком-то там киселе брат Фридриху IV. Так этот засранец, король датский, не хочет в тот замок пускать нашего государя и его свиту, утверждая, что это быдло, это наш государь-то, не умеет себя вести в приличном обществе, все рушит и уничтожает.

Я крепко задумался, а затем посмотрел в глазу князю Долгорукову и сказал, чтобы после ужина он вез бы Петра Алексеевича вместе с нами со всеми в замок Карла Фридриха на постоянное проживание.

Сам же вышел в другую залу, принял царский вид и первому же слуге велел срочно ко мне позвать обер-камергера двора Шенфельда. Когда обер-камергер затрепетал перед моими глазами, я эдак через плечо ему небрежно бросил, что изменил свое мнение и этому русскому варвару со своей командой разрешаю остановиться на недельку в замке герцога Гольдштейн-Готторгского Карла Фридриха. Донельзя изумленный моим монаршим повелением обер-камергер Шенвельд, отвечающий за размещение русского царя и его свиты, начал заикаться и на всякий случай переспросил:

— Ваше величество, но вы хорошо понимаете, что семь тысяч русских солдат этот только что отремонтированный замок превратят в руины в малую долю секунды?!

Только тут я вспомнил о том, что последнее время Петька Толстой запугивал государя якобы готовящимся на него покушением, когда он будет стоять в Копенгагене, вот Петр Алексеевич и решил для своей охраны выделить десять батальонов солдат. Именно поэтому ему потребовался замок, в котором могло бы разместиться такое большое количество солдат. Я этого Василия Лукича за дипломатическую недосказанность готов был… четвертовать, мне жалко стало датчан, которым наверняка придется расстаться еще с одной государственной достопримечательностью.

Глава 9

Государь Петр Алексеевич превратился в важную персону, он стал для нас недосягаем. Если раньше не успеешь еще проснуться, как тебя к нему зовут, то сейчас с утра до позднего вечера государь отсутствовал. Днем за ним приезжала карета и увозила на очередную ассамблею,[79] бал или прием в его честь, даваемый каким-либо знатным датским горожанином. В этой же карете Петр Алексеевич возвращался вечером, совершенно трезвый, но с ужасно плохим настроением. Причем это настроение с каждым проходящим днем все ухудшалось и ухудшалось.

Настали ужасные времена для его денщиков, с государем было трудно выдержать и минуту, поэтому они были вынуждены перейти на двухчасовые дежурства, особенно по ночам. Государь не спал сам и не давал спать денщику, обязанностью которого было его баюкать. После такого тяжелого ночного дежурства лейб-гвардии парни, разбитые и ни на что не способные, забегали ко мне, чтобы поделиться ужасом прошедшей ночи. Тогда я им и себе наливал чарку анисовки, после чего разговор принимал более приятные обороты, мы переходили к обсуждению женщин, в данном случае датских женщин, которым очень нравились государевы денщики, и они им ни в чем не могли отказать. Я же им, как умудренный годами и опытом человек, советовал, чтобы они более заботились о восстановлении генофонда родного отечества, а не пахали бы поля других государств.

Через неделю это смутное время закончилось, в Копенгаген прибыла государыня Екатерина Алексеевна со свитой. Оказывается, Петр Алексеевич сильно скучал по супруге, поэтому впал в трезвую меланхолию, но по возвращении супруги в лоно семьи он тотчас объявил смертный бой трезвости. Тринадцатого июля он напился до такой привычной степени, что домой его принесли датские солдаты, которые с большим удивлением говорили о том, что ни один старослужащий или опытный по этому делу унтер-офицер за всю свою жизнь не выпьет столько, сколько за прошлый вечер выпил наш государь. Наша жизнь моментально изменилась и покатилась по привычной для нас стезе.