На этом данное обсуждение закончилось, и вопрос о том, когда лучше убивать перебежчиков — до или после пересечения ими государственной границы СССР, так и остался нерешенным. Проблема перебежчиков продолжала Ежова беспокоить, и в своем заключительном слове на совещании он вновь обратился к этой теме. Сославшись на приведенные в выступлении Б. Д. Бермана сведения о том, что за период с 1921-го по 1936 год из Польши в СССР перешли, по данным пограничной охраны, 58 тысяч человек, Ежов заявил:
«Разительный пример — 58 тысяч перебросили через белорусскую границу — это то, что учтено, но я думаю, что тысяч полтораста перебежчиков есть неучтенных, да еще нам политэмиграция подкидывала и иные буржуазные деятели левого толка, которые сюда приезжали. Засорили нас… поляки, насадили свою сеть, не сделаешь хода никуда. А как мы к этому отнеслись? Мы отнеслись к этому так же, как простой обыватель. Вот такой факт — перебежчик на границе, его поймали: «Ты чего?» — «Не могу, — говорит, — бегу от гнета польских дворян или панов». «А, — ну ладно, ежели так — валяй, езжай». На работу его устроят как-нибудь, он приезжает на работу на завод, там его встречают, через некоторое время он на митинге выступит с речью, будут… говорить, что революционер приехал, вырвавшись из-под гнета панской Польши и т. д. Понятно это чувство интернациональной солидарности, интернациональной связи простому рядовому рабочему, колхознику, партийному работнику, но чекисту, который знает, что такое маскировка, — ему-то как это простить? Как можно было, чтобы 58 тысяч через белорусскую границу прошли и чтобы они расселились на Урале — в Свердловской области, в Казахстане, в Западной Сибири — где только их нет! — ведь пачками сейчас берем. И как мы вот десятки лет жили и не додумались до элементарной вещи, что это представляет собой шпионскую базу польской разведки…
Границы у нас нет, какая к черту граница, если 58 тысяч за короткий отрезок времени прошли. Это не граница, а решето. А ну, попробуйте в эту самую, извините за выражение, засранную Польшу, которая гроша не стоит, губернии нашей не стоит, ну-ка попробуйте перебросить 58 тысяч — она вам покажет кузькину мать, она вам из 58 тысяч никого не пустит, всех перестреляет…
Этот урок мы должны учесть в нашей работе и запереть свою границу, а если уж кто перешел эту границу, то пусть он живым никак не останется… если пришел сюда в качестве разведчика… Надо создать такое настроение у всех этих польских панов, латышских баронов и румынских сволочей, чтобы они боялись нос ткнуть на нашу сторону»{321}.
После того, как Политбюро послушно проштамповало сталинские указания о репрессировании национальных контингентов, представляющих опасность в случае военного столкновения с Германией, Польшей или Японией, можно было браться и за все прочие диаспоры, контрреволюционная сущность которых также не вызывала у вождя никаких сомнений. Но здесь уже требовался какой-то, хотя бы формальный, повод, иначе обосновать необходимость продолжения чисток по национальному признаку было бы затруднительно даже для Сталина.
Помог случай. В октябре 1937 года новым руководителем смоленского областного УНКВД был назначен А. А. Наседкин, возглавлявший до этого контрразведывательный отдел московского управления НКВД. Не сработавшись со своим начальником С. Ф. Реденсом, который не поощрял его чрезмерную активность и выражал сомнения в достоверности показаний, добываемых его подчиненными, Наседкин давно уже добивался перевода в другое управление. И вот, наконец, его желание исполнилось и даже перевыполнилось, поскольку к перемене места работы добавилось еще и повышение в должности. Накануне нового назначения Наседкин был принят Ежовым и получил от него ряд руководящих указаний.
«Ежов, — вспоминал Наседкин, — объявил мне о моем назначении в Смоленск и сказал: «Действуйте в арестах смелее, ошибетесь — поправим, тяжело будет — поможем». Предложил шире развернуть операцию по кулакам, полякам, немцам и др. линиям. После этих указаний Ежов, обращаясь к Фриновскому, спросил его: «Я думаю, что он справится с возложенными на него задачами?» Фриновский ответил положительно, и на этом прием у Ежова закончился»{322}.
Окрыленный новым назначением, Наседкин поехал в Смоленск с твердым намерением оправдать оказанное ему доверие. По приезде, разбираясь с делами, которое вело местное управление НКВД, он натолкнулся на имеющиеся в контрразведывательном отделе показания нескольких арестованных латышей о якобы существующем в Москве контрреволюционном националистическом центре, действующем под прикрытием латышского культурно-просветительного общества «Прометей» и латышской секции Коминтерна.
Обнаруженные сведения показались Наседкину весьма интересными и перспективными, и, захватив с собой соответствующие документы, он отправился в Москву к Ежову.
«Ознакомившись с материалами, — рассказывал потом Наседкин, — Ежов оживился… и сразу же спросил меня, много ли в Смоленской области латышей и сколько я могу арестовать. Я ему ответил, что всего по учету значится около 5000 человек, из них примерно 50 % взрослые, из которых можно арестовать как националистически настроенных 450–500 человек. На это мне Ежов заявил: «Чепуха, я согласую с ЦК ВКП (б), и надо будет пустить кровь латышам — арестуйте не менее 1500–2000 человек, они все националисты»{323}.
23 ноября 1937 г. Наседкин был приглашен на совещание в Кремле, где доложил Сталину и другим членам Политбюро о вскрытой им контрреволюционной латышской организации. По итогам состоявшегося обсуждения было принято решение об аресте ряда лиц, упомянутых в привезенных Наседкиным показаниях. В течение последующих нескольких дней были взяты под стражу такие видные латыши, как заместитель наркома обороны СССР, начальник Военно-воздушных сил РККА Я. И. Алкснис, начальник Разведуправления РККА Я. К. Берзин, известные в прошлом чекисты Я. X. Петерс и М. Я. Лацис, бывший главнокомандующий вооруженными силами РСФСР в годы Гражданской войны И. И. Вацетис и др.
Спустя несколько дней после совещания в Кремле Ежов сообщил Наседкину, что операция по латышам согласована со Сталиным, что готовится соответствующий приказ по НКВД, но дожидаться этого не нужно, а по возвращении в Смоленск следует сразу же приступить к арестам руководителей латышских сельсоветов и колхозов, членов местных отделений общества «Прометей» и общества латышских стрелков, политэмигрантов из Латвии и т. д. На вопрос Наседкина, можно ли арестовывать при отсутствии компрометирующих материалов, Ежов ответил: «Материал добудете в ходе следствия»{324}.
30 ноября 1937 года, после издания соответствующего приказа по НКВД, латышская операция началась уже по всей стране. Поскольку отличиться на этом поприще хотелось многим, повсеместно стали «раскрываться» общесоюзные латышские заговорщицкие центры, каждый с разным составом участников, но с одной и той же руководящей верхушкой в лице Я. И. Алксниса и бывшего заместителя Председателя Совнаркома СССР Я. Э. Рудзутака, арестованного еще в мае 1937 г. В конце концов это обилие «всесоюзных латышских центров» стало выглядеть просто нелепо, и чекисты на местах получили от своих руководителей указание записывать в протоколах допросов более или менее стабильный состав контрреволюционной латышской организации, ориентируясь при этом на тот список фамилий, которого придерживались в центральном аппарате НКВД, — Я. Э. Рудзутак, Я. И. Алкснис, Я. Х. Петерс, М. Я. Лацис, К. Х. Данишевский и некоторые другие.
После того, как был решен вопрос с латышами, «выяснилось», что и остальные диаспоры ничуть не лучше и что среди них органы НКВД тоже сумели отыскать множество контрреволюционных заговорщицких организаций. Так что вслед за латышами в работу были взяты греки, румыны, финны, эстонцы, иранцы и китайцы.