— А мы думали, что это общая ванна. Над ней ведь висит табличка «Офицеры», — заметил второй помощник, наивно глядя на капитана своими голубыми глазами.
Дробыш раздраженно ответил:
— Я, по-моему, сказал довольно ясно, Василий Васильевич.
— Ясно, но непонятно, — поддержал штурмана третий механик.
Все, что делал и говорил Дробыш, вызывало раздражение. Какими-то неуловимыми интонациями, одним словом он умел обидеть человека.
Дробыш, бесспорно, был хорошим моряком. Он умело определялся, быстро ориентировался в сложной обстановке. Помощники сразу сумели заметить это. Но общего языка с экипажем он найти не мог.
Даже на общем собрании, посвященном рейсу, капитан не нашел нужных слов.
— Я надеюсь, что мое судно выйдет в ряды лучших, — сухо сказал он. — Так всегда бывало. Экипаж мне поможет.
Машинист Рогов шепнул Микешину:
— Тоже мне, судовладелец нашелся… «мое судно», подумаешь…
Скоро на «Коле» заметили слабость Дробыша: он очень кичился своим знанием английского языка. Говорил капитан недурно, бегло, но с плохим произношением. Карташев владел языком значительно лучше, но никогда этим не хвалился.
Когда разговор заходил о порядках на английских судах, Дробыш сиял: он умилялся этими порядками. Такая горячая влюбленность вызывала у всех недоумение.
С Дробышем спорили, доказывали, что далеко не все хорошо на английском флоте, приводили примеры. Бесполезно!
— Странный человек! — возмущенно сказал однажды Микешин Карташеву. — Как можно с такими взглядами командовать советским судном?
Карташев усмехнулся:
— Командовать можно, он моряк хороший. А вот культуры у него нет, настоящей морской культуры. Заметьте, он ничего не читает. Дробыш искренне верит, что, подражая англичанину, он поддерживает честь советского флага: мы, мол, тоже такие же, как и вы.
— Что значит: мы такие же, как и они? У нас своя история, свои флотоводцы, свои открыватели земель, у англичан свои. У них Нельсон, у нас Ушаков, у них Кук, у нас Крузенштерн, Миклуха. Уважая других, нужно хорошо знать и помнить своих.
— Так вот я думаю, что Георгий Георгиевич всего этого не знает…
Но при подходе к Бейруту случилось так, что Дробыш вызвал искреннее восхищение Микешина. Произошло это в промозглую, туманную ночь. Капитан, подняв воротник плаща, молча стоял в левом крыле мостика. Ничего не было слышно, кроме всплесков волн и обычных судовых звуков: сдержанных вздохов паровой машины и скрежета кочегарских лопат. Микешин через каждые две минуты тянул за тросик судового свистка, подавая туманные сигналы.
Неожиданно слева послышался тихий, слабый гудок. Дробыш скинул с головы капюшон, вытянул шею и застыл в напряженной позе. Гудок повторился.
— Слышите? — спросил, оборачиваясь к помощнику, Дробыш.
— Слышу. Идет слева.
— Да. Подавайте сигналы.
Капитан застопорил машину. Стало совсем тихо. Игорь потянул за тросик. Не успел замолкнуть в ушах сигнал «Колы», как Микешин с ужасом увидел освещенный расплывающимися огнями огромный пассажирский теплоход, идущий прямо на пересечку курса. Казалось, столкновение неизбежно и острый скошенный штевень «пассажира» разрежет маленькую «Колу» пополам. Микешин оцепенел. Он хотел что-то крикнуть капитану, но не успел. Дробыш громким, жестким голосом подал команду: «Право на борт!» — и перекинул ручку телеграфа на «полный вперед».
Рулевой бешено завращал колесо штурвала. «Кола» отвалилась вправо. Встречное судно пронеслось по левому борту так близко, что до Микешина отчетливо донеслась французская ругань, крики и стук дизелей.
Суда разошлись параллельными курсами в нескольких метрах друг от друга. Через минуту «пассажир» растаял в тумане, тревожно и часто ревя тифоном.
Вдруг Игорь почувствовал неприятную слабость во всем теле. Он прислонился к надстройке. На его вахте чуть было не произошло столкновение! Если бы не Дробыш… Микешин взглянул на капитана. Тот по-прежнему стоял в левом крыле. Он даже не закурил, не выругался, не улыбнулся помощнику. Как будто ничего не случилось, как будто не грозила гибель судну, команде и ему самому! Микешину захотелось высказать свое восхищение:
— Ох, как отчаянно вы сманеврировали, Георгий Георгиевич. Я бы, наверное, дал «полный назад».
— Дали бы назад и попали бы прямо под штевень француза. Неправильное решение, — проговорил Дробыш. — Молитесь за меня, что я был в это время на мостике. — И, помолчав, сухо добавил: — Не забывайте подавать туманные сигналы.
Игорь с сердцем потянул за тросик.
И все-таки он не мог не отдать должное уверенности и мастерству Дробыша.
Оставив часть груза в Бейруте, «Кола» согласно полученному по радио распоряжению пошла в Геную…
Когда днем подходишь к Генуе, сначала открываются голубые высокие горы, потом голубизна превращается в яркую зелень, и сразу видишь большой белый город. За воротами волноломов стоят у причалов суда. И на всем этом яркое, горячее, средиземноморское солнце. Город лежит в котловине, укрытый с трех сторон горами. Каким-то пряным запахом тянет с берега.
«Кола» медленно подходит к порту. Навстречу ей уже рвется катер с большим флагом на невысокой мачте. На нем лоцман. Он, в огромной фуражке и белом костюме, в картинной позе стоит на узкой палубе катера, держась за медный поручень.
Капитан стопорит машину. У борта слышатся гортанные выкрики, а еще через минуту на мостик вбегает лоцман. Он трясет капитану руку и приветствует: ««Buongiorno, signore, buongiorno!»[1]
Микешин, как всегда перед заходом в порт, стоит на своем месте у телеграфа. Лоцман подходит к нему и командует по-английски: «Slow ahead»[2]. Звонок телеграфа, и «Кола», забурлив винтом, тихо двигается к гавани.
Из порта выходит большой транспорт. Он набит солдатами. На палубе ящики, укрытые брезентом.
— Абиссиния, — говорит лоцман, показывая на судно.
Микешин знает, что Муссолини недавно начал войну с Абиссинией. Он насмешливо спрашивает лоцмана:
— Как дела?
Лоцман качает головой и безнадежно машет рукой. Этот жест определяет отношение лоцмана к войне. Он не одобряет ее…
Вскоре пароход ошвартовали, и началась обычная суета — подготовка к выгрузке. У борта появился итальянский карабинер, в зеленом мундире, зеленой шляпе с петушиными перьями, и важно встал у трапа.
Микешин прежде не был в Генуе. Ему не терпелось посмотреть город. Но время тянулось медленно. Наконец прозвенел колокольчик, сзывавший экипаж к столу.
Микешин наскоро поужинал и попросил у капитана разрешения сойти на берег.
Дробыш разрешил, но не преминул съязвить:
— Не очень увлекайтесь кьянти!
— А вы меня пьяным, по-моему, не видели, Георгий Георгиевич, — сдерживаясь, ответил Микешин и вышел из кают-компании. «Вот человек! Обязательно ковырнет», — подумал он…
Игорь быстро шел вдоль причалов, с интересом рассматривая суда. У здания таможни стоял стремительный «Рекс» с национальными цветами Италии на трубе: красным, белым и зеленым. А вот огромный товарно-пассажирский пароход «Президент Рузвельт»; порт приписки — Нью-Йорк.
Итальянское судно Красного Креста. Выгружают раненых, прибывших из Абиссинии. У трапа толпа женщин и детей. Кто-то надрывно рыдает. Несколько грязных судов-угольщиков, покрытых слоем пыли, с желтыми надстройками и закопченными кормовыми флагами. С трудом можно узнать, что эти корабли принадлежат Великобритании…
Вечерело. Гирлянды огней зажигались в городе и блестящими ниточками поднимались вверх, в горы. Пахло копрой, фруктами и еще какими-то неизвестными Микешину запахами.
Выйдя из порта, Игорь очутился в узенькой и грязной улочке. От дома к дому тянулись веревки, на которых сушилось белье. Почти на каждом углу попадались таверны. Внутри толпились итальянцы, шумно спорили, ели макароны, пили вино. Из открытых дверей вырывались звуки аккордеона… Типичная картинка припортовой итальянской улочки, с ее беднотой, грязью и непринужденным весельем.