Теперь все зависело от решения Миё. Однако случай никак не представлялся. Во время занятий я иногда убегал из сторожки и возвращался в дом. Закусив губу, тайком наблюдал, как она убиралась, грубо возя по полу веником.

Тем временем летние каникулы подошли к концу, мне, моим друзьям и брату нужно было уезжать. Я очень хотел оставить в сердце Миё хоть какую-нибудь память о себе, чтобы она не забыла меня до следующих каникул. Но мне это так и не удалось.

И вот наступил день отъезда, мы сели в черный семейный экипаж. Домашние выстроились в прихожей, Миё тоже пришла проводить нас. Она не смотрела ни на меня, ни на брата. Опустив глаза, перебирала, словно четки, желтые тесемки развязавшихся рукавов. Даже когда экипаж медленно тронулся с места, Миё не подняла глаза. С чувством глубокого разочарования покидал я родной дом.

Наступила осень, мы с младшим братом уехали на прибрежные горячие источники, находившиеся в тридцати минутах езды на поезде от города, где была наша школа. Мама сняла там домик и жила вместе с младшей из моих сестер, которой надо было восстановить силы после болезни. Я перебрался к ним и стал готовиться к вступительным экзаменам. Чтобы сохранить хорошую репутацию, мне во что бы то ни стало надо было после окончания четвертого класса средней школы поступить в лицей. Честно говоря, учебу я ненавидел, но продолжал упорно заниматься, будто движимый какой-то неведомой силой. С горячих источников я каждый день на поезде ездил в школу, а по воскресеньям ко мне приезжали друзья. Казалось, Миё была забыта. С друзьями мы обычно устраивали пикники. На плоской скале, выступающей в море, готовили нику-набэ[25] и пили вино. У брата был хороший голос, он знал много новых песен, мы просили его научить нас и потом пели все вместе. Устав, засыпали прямо на скале, а когда просыпались, казалось, что еще находимся во власти сна: вокруг была вода — прилив превращал нашу скалу в остров.

Я скучал, если хотя бы день не виделся с друзьями. Как-то в ненастный день начала зимы учитель отхлестал меня по щекам. Наказание, вызванное тем, что я заступился за кого-то, возмутило моих приятелей. В тот день после уроков все четвероклассники собрались в классе естествознания и обсуждали, как добиться увольнения учителя. Некоторые даже громко выкрикивали: «Забастовку, забастовку!» Я растерялся. «Если это только из-за меня, то забастовку устраивать не надо, я совсем не в обиде на учителя, ничего страшного не произошло, не произошло», — просил я одноклассников. Друзья назвали меня малодушным. У меня перехватило дыхание, и я выбежал из класса. Вернувшись на источники, я решил сразу принять горячую ванну. Листья банана, готовые оторваться под натиском сильного осеннего ветра, отбрасывали синие тени на воду. Сидя неподвижно на краю ванны, я погрузился в раздумья.

У меня была привычка уединяться, когда мне было стыдно, и повторять: «да», стараясь избавиться от неприятных мыслей. Вот и тогда, вспоминая, как ходил от одного ученика к другому, шепча: «да ничего страшного не произошло, не произошло», я пригоршней зачерпывал воду и выливал ее обратно, зачерпывал и выливал, повторяя и повторяя: «нда, нда».

На следующий день учитель извинился перед нами, так что забастовка не понадобилась. Инцидент был исчерпан, я смог восстановить дружеские отношения в классе, но все случившееся оставило в душе тяжелый осадок. С новой силой вернулись воспоминания о Миё. Неожиданно я понял: чтобы не впасть в полное отчаяние, мне нужно с ней повидаться.

Как раз тогда мама и сестра, завершив курс лечебных ванн, стали собираться домой, и так как день отъезда приходился на субботу, я под предлогом, что хочу проводить родных, смог съездить домой. Уезжал я тайно, скрыв отъезд от друзей. Брату я тоже не сообщил истинной причины поездки. Хотя, наверное, ему и так все было ясно.

Возвращаясь с источников, мы сначала ненадолго заехали к хозяевам магазинчика тканей, а уже потом втроем — я, мама и сестра — поехали домой. Когда поезд тронулся, провожавший нас брат крикнул: «Успехов!», в окне промелькнул его бледный лоб с неизменным треугольником Фудзи. По простодушию приняв его пожелание на свой счет, я радостно закивал в ответ.

Экипаж проехал соседнюю с нашей деревню, дом был уже совсем близко, и меня охватило сильное волнение. Солнце село, небо и горы казались черными. Осенний ветер доносил слабый шелест с рисовых полей, я прислушивался, и сердце мое трепетало. Я неотрывно вглядывался в темноту за окном, вдоль дороги белели метелки мисканта, иногда они задевали кончик моего носа, и я от неожиданности вздрагивал, подаваясь назад.

Домашние вышли встретить нас, они выстроились у входа в дом под тусклой карнизной лампой. Когда экипаж остановился, Миё неуклюже выбежала из прихожей. Она ежилась от холода.

Той ночью я лег спать в комнате на втором этаже, и меня охватила невероятная тоска. Мучили мысли о заурядности. Не поглупел ли я с тех пор, как стал думать о Миё? Думать о женщинах может каждый. Но ведь я другой, одним словом не объяснишь какой, но другой. В моих мыслях о женщинах нет ничего вульгарного. Но не каждый ли, кто думает о женщинах, думает примерно так же, как и я теперь. «Нет», — запротестовал я, даже поперхнулся табачным дымом. У меня ведь есть идея!

Этой ночью, размышляя о браке с Миё, я понял — столкновения с родными мне никак не избежать, поэтому надо набраться мужества, от этих мыслей меня пробирал озноб. Я все-таки уверил себя в незаурядности своих поступков, в том, что я заметная частичка этого мира. Но все равно всепоглощающая тоска не проходила. Было непонятно, откуда она берется. Уснуть я совсем не мог, поэтому занялся тем самым «массажем». О Миё в тот момент перестал думать. Я не хотел ее запачкать.

Когда утром проснулся, небо было высокое, совсем осеннее. Встав пораньше, пошел в сад за виноградом. Я приказал Миё взять большую бамбуковую корзину и идти вместе со мной. Разговаривая с ней, старался сохранять спокойствие, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. Виноградник площадью около десяти цубо располагался в юго-восточной части сада. Когда виноград созревал, виноградник со всех сторон обносили тростниковой изгородью. Приоткрыв маленькую калитку, мы прошли внутрь. Там было тепло. Жужжали пчелы. Утреннее солнце проникало сквозь навес из листьев винограда, пронизывало изгородь и освещало фигурку Миё зеленоватым светом. По дороге к винограднику я строил разные планы, даже криво улыбался как злоумышленник, но когда мы оказались наедине, почувствовал невероятную неловкость, и настроение у меня совсем испортилось. Калитку я специально оставил открытой.

Благодаря своему высокому росту, я без всякой подставки срезал садовыми ножницами грозди винограда. Одну за другой передавал их Миё. Она проворно смахивала с них белым фартуком капли утренней росы и бережно опускала в корзину. Все это мы делали молча. Время тянулось бесконечно долго. Постепенно я стал раздражаться. Когда корзина была уже почти полной, я протянул Миё очередную гроздь, но она неожиданно отдернула руку. «Ну же», — крикнул я, протягивая гроздь, даже от досады щелкнул языком.

Миё крепко сжимала рукой правое запястье. Тогда я спросил: «Тебя что, пчела ужалила?» «Угу», — прищурила глаза, будто от яркого света. «Дура», — выругался я. Миё тихо посмеивалась. Больше находиться там я не мог ни минуты. «Давай смажу», — сказал я и опрометью выбежал наружу. Я привел Миё в дом. В прихожей на полочке с лекарствами нашел нашатырный спирт. Как можно грубее сунул ей сиреневый стеклянный пузырек, пускай сама смазывает.

В тот же день вечером я покидал родные места, трясясь в скромном рейсовом автомобильчике с серым откидным верхом, который в последнее время стал курсировать между нашим городом и районным центром. Домашние настойчиво советовали мне поехать в семейном экипаже, но квадратный, отливающий черным экипаж с фамильным гербом, в котором было что-то отвратительно барское, вызывал у меня отвращение. На колени я поставил корзину с виноградом, собранным вместе с Миё. Погрузившись в свои мысли, я вглядывался в сельскую дорогу, словно ковром покрытую опавшими листьями. Я был доволен.