Сначала часов в восемь вечера меня укладывала спать служанка, она должна была лежать рядышком со мной до тех пор, пока я не засыпал. Я жалел ее и, как только ложился в постель, сразу же притворялся спящим. Понимая, что она тут же потихоньку выскользнет из комнаты, еще усерднее молился, чтобы ко мне поскорее пришел сон. Пытаясь уснуть, я часов до десяти ворочался в постели, но, в конце концов, всхлипывая, вставал. В это время все домашние уже спали, не ложилась только бабушка. На кухне у большого очага она разговаривала со стариком — ночным сторожем. Я, как был в теплом ватном кимоно, заходил в кухню, пристраивался к ним и с равнодушным видом слушал, о чем они говорили. Обычно они сплетничали о деревенских жителях. Как-то осенней ночью, когда я по обыкновению прислушивался к их тихой беседе, откуда-то издалека с праздника «изгнания насекомых» стали слышны барабаны, хорошо помню, как тогда обрадовался: ведь той ночью многие, так же как и я, не спали.

Звуки… Помню, старший брат, который учился в Токио в университете, каждый раз, возвращаясь домой на летние каникулы, знакомил деревню с новыми веяниями в музыке и литературе. Брат изучал драматургию. Его одноактная пьеса «Тяжба», опубликованная в местном журнале, вызвала большой интерес у деревенской молодежи. Дописав пьесу, старший брат сначала прочитал ее своим братьям и сестрам. Слушая, все повторяли: «Не понятно, не понятно». А я все понял. Даже стихи в конце пьесы, где была строчка «какой же мрачный вечер…», были мне понятны. Я подумал, что «Тяжба» не совсем удачное название, и его надо изменить на «Заросли осота», даже написал об этом в уголке его черновой рукописи. Наверное, брат не обратил на приписку внимания и опубликовал пьесу, не изменив названия. А еще брат собирал пластинки. У меня остались воспоминания пяти-шестилетнего возраста, когда отец, устраивая в доме приемы, обычно приглашал из далекого большого города гейш. Помню, как гейши тискали меня, помню песни «Давно, давно, очень давно» и «Эта мандариновая лодка из страны Кии» и их танцы. Поэтому, наверное, родная японская музыка мне была ближе, чем иностранные мелодии, звучащие с пластинок брата. Но однажды ночью, когда я уже лег спать, из его комнаты донеслась приятная музыка. Я приподнял голову с подушки и прислушался. Утром, встав пораньше, сразу же пошел в комнату брата и стал слушать все пластинки подряд. В конце концов, нашел нужную. «Рантё»[21]— вот как называлась пластинка, мелодия которой так взволновала меня прошлой ночью, напрочь лишив сна.

И все же по духу мне был ближе не самый старший, а второй из моих старших братьев. Блестяще окончив коммерческую школу в Токио, он сразу же вернулся домой, работал в местном банке. Домашние к нему относились весьма прохладно. Я слышал, как мать и бабушка говорили, что самый некрасивый — это я, а следующий за мной — он, поэтому мне казалось, что именно внешность мешала ему завоевать популярность в семье. Запомнилось, как брат, посмеиваясь надо мной, бормотал: «Эй, Осаму, ведь правда, все можно отдать за то, чтобы родиться красавчиком?» Я же не считал его некрасивым. К тому же был уверен, что он едва ли не самый умный из нас. Брат каждый день, выпив сакэ, ругался с бабушкой. В эти минуты я ее ненавидел.

А вот между третьим братом и мной была явная вражда. Брату удавалось узнавать многие мои секреты, и я старался держаться от него подальше. К тому же он и мой младший брат были внешне похожи, и все говорили, что они красавчики, я же не мог отделаться от чувства, будто зажат между ними. Спокойно я смог вздохнуть, лишь когда он, поступив в среднюю школу, уехал в Токио.

Младший же брат был последним ребенком в семье и внешне очень хорош собой, поэтому отец и мать его любили. Я постоянно ревновал и даже иногда бил его, мама ругала меня, и я на нее обижался. Однажды, мне тогда, кажется, было 10 или 11 лет, брат, заметив вшей, кишевших, будто россыпь кунжута, на швах моей рубашки и нижнего кимоно, стал смеяться, и я его ударил, буквально сбил с ног. Потом все-таки заволновался и смазал его шишки мазью из баночки с надписью: «Для наружного применения».

Сестры же меня баловали. Но старшая уже умерла, вторая вышла замуж и уехала из дома, оставшиеся две учились в женских школах в других городах. До нашей деревни поезда не ходили, ближайшая станция находилась приблизительно в трех ри от нас, поэтому летом до станции надо было ехать на повозке, а зимой — на санях. Весной, когда снег таял, и осенью, когда шел снег с дождем, туда можно было добраться только пешком. Сестер же на санях укачивало, поэтому и зимой, возвращаясь домой на каникулы, они шли от станции пешком. Я каждый раз встречал их, стоя у большой поленницы на краю деревни. Было темно, но от снега дорога казалась светлой. Как только в тени леса у соседней деревни становился различимым свет фонаря, я начинал громко кричать и размахивать руками.

Городок, где училась старшая сестра, был меньше города, куда уехала младшая, поэтому и подарки от нее, по сравнению с подарками младшей сестры, были всегда скромнее. Как-то она, покраснев и повторяя «прости, больше ничегошеньки нет», достала из корзины несколько пачек бенгальских огней и протянула мне. В моей груди все сжалось. К тому же именно эту сестру домашние называли «некрасивой».

До поступления в женскую школу она жила вместе с прабабушкой на отдаленной усадьбе, и я даже считал ее прабабушкиной дочкой. Прабабушка умерла, когда я оканчивал начальную школу. Мельком взглянув на нее, лежащую в гробу, маленькую и окоченевшую, одетую в белое кимоно, я испугался, что эта картина теперь долго будет преследовать меня. По окончании начальной школы домашние, считая, что я слаб здоровьем, решили отдать меня в начальную школу повышенной ступени только на один год. Отец говорил, что если я окрепну, то он направит меня и в среднюю школу, однако, учитывая мое здоровье, токийские школы, где уже учились старшие братья, мне не подходят, поэтому если и отправлять меня учиться, то в среднюю школу где-нибудь в сельской местности. Я особенно не стремился поступать в среднюю или в какую-либо еще школу, но тем не менее тут же написал сочинение о том, какой я слабенький и как меня это огорчает, кажется, учителя искренне мне посочувствовали.

В то время наша деревня получила городской статус, начальная школа повышенной ступени была построена на средства, выделенные нашим городом и близлежащими деревнями, и находилась в половине ри от города в сосновом бору. Я много пропускал по болезни, но, поскольку в начальной школе всегда был лучшим учеником, то и в этой школе, где было много отличников из соседних деревень, считал своим долгом стать лучшим. Однако, впрочем, как и раньше, особым усердием я все же не отличался. Из-за тщеславных мыслей, что вот-вот стану учеником средней школы, о начальной школе повышенной ступени я думал с пренебрежением и брезгливостью. На занятиях в основном рисовал всякие смешные картинки. На переменках в лицах разыгрывал их перед учениками. У меня даже сохранилось несколько тетрадей с рисунками. Бывало и так, что я мог целый час, подпирая рукой подбородок, бесцельно смотреть в окно. Сидел я недалеко от окна, одно время там была муха— кто-то ее раздавил, и она так и оставалась прилипшей к стеклу, с моего места она выглядела мутным пятном, и иногда я пугался, принимая ее за фазана или сизаря. С приятелями мы часто убегали с занятий и, устроившись на берегу болотца за сосновым бором, обсуждали одноклассниц или забавлялись тем, что, задрав подолы кимоно, сравнивали, у кого гуще растительность.

В нашей школе мальчики и девочки учились вместе, но я никогда по собственной инициативе к девочкам не приближался. Я испытывал сильный зов плоти, но изо всех сил подавлял его и жутко робел перед девочками. Кое-кто из них был неравнодушен ко мне, я же неизменно делал вид, что не замечаю этого. Было несколько способов, при помощи которых мне удавалось унять похоть: иногда я брал с отцовской книжной полки каталог картин с национальной выставки, краснея, рассматривал спрятанные в нем неумелые рисунки, а иногда, случая живущих у меня кроликов, с замиранием сердца следил, как круто выгибалась спинка самца. Мне всегда было небезразлично, что обо мне думают окружающие, поэтому я никому не рассказывал… ну, о том, о «массаже». О его вреде я читал в книгах и изо всех сил старался этим больше не заниматься, но все было напрасно. В то время мне удалось чуть окрепнуть, наверное, потому что стал много ходить — каждый день я шел пешком в расположенную достаточно далеко школу. У меня на лбу выскочили маленькие, не больше просяного зернышка прыщики. Я их очень стыдился. Лоб смазывал красной мазью «хотанко». В тот год состоялась свадьба старшего брата, вечером в день торжества я и младший брат тайком пробрались к невесте в комнату. Она сидела спиной к двери и расчесывала волосы. Мельком увидев в зеркале ее улыбающееся белое лицо, я тут же выбежал из комнаты, таща за собой братишку. Потом, выказывая браваду, громко сказал: «Да ничего такого в ней нет». Из-за намазанного красным лба я чувствовал невероятную неловкость, вот и вредничал.