Видя такое необычайно благожелательное к себе отношение, Барсук почувствовал себя на верху блаженства. «Неужели эта дурочка, — думал он, — увидев, как я усердно собираю хворост, решила наконец сменить гнев на милость? Впрочем, что тут удивительного? Какая женщина устоит перед моей мужественностью? Ах, ну и наелся же я, даже в сон клонит. Соснуть, что ли, немного?» Тут Барсука совершенно развезло, и он повел себя в высшей степени бесцеремонно — завалился на бок и громко захрапел. Даже сны ему, очевидно, снились дурацкие, потому что и во сне он продолжал нести какой-то вздор: «А зелье-то приворотное никуда не годится, не действует, да…» Когда он наконец проснулся, солнце стояло высоко.

— Ну как, выспался? — Зайчиха была по-прежнему ласкова. — Я уже связала свой хворост, заканчивай-ка побыстрее со своим и пойдем вниз к старику.

— Что ж, я готов… — промямлил Барсук, зевая и почесываясь. — Только, видишь ли, я что-то снова проголодался. Наверное, поэтому и проснулся. Ты себе не представляешь, какой я чувствительный, — серьезно сказал он. — Так что, если ты, конечно, ничего не имеешь против, я больше собирать хворост не буду, мы свяжем тот, что есть, и отправимся вниз. Еды совсем не осталось, поэтому, как только мы покончим с этой работой, мне придется тут же идти на охоту.

Взвалив на спину вязанки с хворостом, они двинулись в обратный путь.

— Иди-ка ты лучше вперед. Тут змеи водятся, а я их боюсь.

— Змеи? Что ты, разве можно бояться змей? Как только заметишь змею, скажи мне, я тут же ее… — Барсук чуть не сказал «съем», но вовремя остановился. — Я тут же ее убью. Иди со мной и ничего не ройся.

— Что и говорить, без мужчины в таких случаях не обойдешься.

— Ах, что ты, мне даже неловко, — стал жеманиться Барсук и решил перейти в наступление. — А ты сегодня очень мила со мной. Меня это даже немножко пугает. Может, ты нарочно хочешь заманить меня к старику, чтобы он из меня суп сварил? Ха-ха-ха. Пожалела, видно, старичка.

— Если ты так обо мне думаешь, можешь оставаться здесь, я одна пойду.

— Вот уж нет. Пойдем вместе. Думаешь, я испугался? Да я ничего в мире не боюсь, не то что змей. С дедом этим, конечно, трудновато. Я уж не говорю о том, что сама мысль варить суп из барсучьего мяса… Это выше моего понимания. По-моему, это просто вульгарно, я бы сказал даже, что у старика дурные наклонности. Знаешь, пожалуй, я донесу хворост до дерева эноки, которое растет всего в нескольких шагах от сада старика, а оттуда ты уж как-нибудь дотащишь его сама, ладно? Я думаю, что так будет лучше всего. А то старик всегда на меня плохо действует, от одного его вида сразу настроение портится. Ой, а это что такое? Какой-то странный треск, слышишь? Что бы это могло значить? Слышишь, что-то потрескивает: «кати-кати-кати…»?

— Почему, собственно, ты считаешь это странным? Ведь эта гора так и называется — гора Кати-кати.

— Гора Кати-кати? Эта гора называется Кати-кати?

— Да. Можно подумать, что ты об этом не знал.

— Конечно, не знал. Впервые слышу, что эта гора носит имя Кати-кати. Да и имя какое-то странное. А ты не врешь?

— Ну что ты! Сам подумай, ведь у всех гор есть имена. К примеру — гора Фудзи, или, скажем, гора Нагао, или Омуро, — у каждой горы свое имя. А эта гора называется Кати-кати. Слышишь, как потрескивает: «кати-кати»?

— Слышать-то я слышу, только вот что удивительно: до сих пор я ни разу не слышал здесь никаких потрескиваний. А ведь я здесь родился и живу уже тридцать с лишним лет. Но такого треска…

— Так тебе уже больше тридцати? А не ты ли меня недавно уверял, что тебе семнадцать? Ну не мерзавец ли ты после этого? То-то я подумала тогда — лицо все в морщинах, кособокий, а говорит, что ему семнадцать. Но я и представить себе не могла, что ты посмел обмануть меня на целых двадцать лет. Значит, тебе уже около сорока? Многовато, ничего не скажешь.

— Нет-нет, мне только семнадцать, семнадцать. Да, да, семнадцать. А то, что я хожу скрючившись, это к возрасту никакого отношения не имеет. Когда живот подведет, волей-неволей скрючишься. А тридцать с лишним лет это не мне, а моему старшему брату. У брата такая присказка была: «в мои тридцать с лишним лет», и я тоже стал так говорить. Я просто от него перенял эти слова, понимаешь, ну вроде как бы заразился. Поэтому и сейчас так сказал, понимаете? — от смущения он стал вдруг говорить ей «вы».

— Ах, вот оно что, — холодно протянула Зайчиха. — А я и не знала, что у тебя есть брат, впервые об этом слышу. Если мне не изменяет память, ты как-то жаловался, что тебе очень тоскливо жить одному, что у тебя никого нет, ни родителей, ни братьев, ни сестер. Помнишь, ты меня еще спрашивал, понимаю ли я, как плохо, когда у человека никого нет? Так чему же мне верить?

— Да, ты права, — Барсук не знал, как ему выпутаться из этой ситуации. — Сложная это штука — жизнь. Все как-то нескладно выходит. Есть братья, нет братьев…

— По-моему, ты заговариваешься, — возмутилась Зайчиха. — Не морочь мне голову.

— Видишь ли, откровенно говоря, один брат у меня есть. Я не очень люблю о нем говорить, он, понимаешь ли, пьяница. Я его, знаешь ли, стыжусь, мне всегда как-то немного совестно. Вот уже тридцать с лишним лет… Ах нет, это брату, брату тридцать с лишним лет, и все эти тридцать лет от него никакого толку, одни неприятности.

— Что-то странное ты говоришь. Тебе всего семнадцать, а неприятности от него ты, выходит, терпишь уже тридцать лет. Как это может быть?

Барсук сделал вид, что не расслышал.

— Да, много в жизни непонятного, о чем словами не скажешь. Думаешь, например, что такого не бывает… Ой! Что это, горелым как запахло? Ты ничего не чувствуешь?

— Нет.

— Нет? — Барсук всегда ел вонючую пищу, поэтому не очень-то доверял собственному обонянию. Он покрутил головой. — Показалось, что ли? Послушай-ка, вроде горит где? Слышишь? Пати-пати, бо-бо…

— Так и должно быть. Ведь эта гора называется — Пати-пати-бо-бо.

— Врешь ты все. Только что говорила, что гора называется Кати-кати.

— Ну и что? У одной и той же горы отроги могут называться по-разному. Например, на полпути к вершине Фудзи есть Малая Фудзи, горы Нагао и Омуро — отроги все той же Фудзи, разве не так? Ты что, не знал об этом?

— Не знал. Вот оно как! Значит, эта гора называется Пати-пати-бо-бо? Я за свои тридцать… то есть не за свои, а, судя по рассказам тридцатилетнего брата, я всегда считал, что это место называется просто Северным склоном. Ах, что это так жарко стало? Уж не землетрясение ли начинается? Какой-то нехороший сегодня день. Да… Но почему так жарко? Ай! Ужасно жжет. Уй-ююй, спасите, помогите, хворост горит! Ой-ёёй, спасите!

На следующий день Барсук лежал в своей норе и стонал:

— Ох, плохи мои дела. Чуть было не сгорел. Какой же я разнесчастный, стоит только повести себя мужественно, как женщины пугаются и начинают избегать меня. Наверное, и впрямь в нынешние времена не в чести благородная внешность. А может, женщины считают меня женоненавистником, а? Но не святой же я в самом деле! И женщин люблю. А они решили, видно, что я сухарь-идеалист, и не обращают на меня никакого внимания. От этого иногда хочется завыть не своим голосом и бежать, словно обезумев, куда глаза глядят. Я люблю женщин. Ах, больно! Ой, как больно! Какая страшная вещь — ожоги! Болит так, что сил нет терпеть. Только я обрадовался, что не стал супом, как угораздило попасть на эту гору, как бишь ее? Бо-бо, что ли? Ну и гора эта Бо-бо! Хворост ка-ак вспыхнул: «бо-бо» — ужас, да и только. За все свои тридцать с лишним лет… — тут он воровато оглянулся. — А что, собственно, такого? Ну да, мне в этом году тридцать семь исполнится, ну и что? Ха-ха! Что здесь особенного? Сначала тридцать, потом сорок. Ничего удивительного! Так уж заведено, и никто не волен… Ох, больно-то как! Так вот что я хочу сказать: за все тридцать семь лет, которые я прожил на северном склоне нашей горы, я ни разу не попадал в подобную переделку. «Кати-кати», «Бо-бо» — в высшей степени странные имена. Да, чудно все это как-то, чудно, — размышлял он, задумчиво почесывая себе голову.