— Меня научил один иллюзионист. Он дружил с моим отцом. В детстве во время праздников мне иногда удавалось его уговорить, и тогда он показывал потрясающие фокусы. Я прямо заболел идеей научиться тому же. Когда меня спрашивали, кем я хочу стать, когда вырасту, я всегда отвечал — фокусником. В десять лет я купил учебник — на собственные сбережения. И часами просиживал за упражнениями. В пятнадцать лет, вскоре после смерти отца, — помню это как сейчас — я пошел к этому человеку и попросил его стать моим учителем. Я показал ему, чему научился сам, и это произвело на него впечатление. Он сказал, что у меня талант. Тогда я начал ходить к нему два-три раза в неделю. Наши занятия продолжались больше года. Он говорил, что я стану настоящим иллюзионистом и буду выступать на сцене.

Он прервался, чтобы зажечь сигарету. Его взгляд смотрел куда-то вдаль, в нем читалось что-то вроде ностальгии.

— А потом с ним случился удар.

Он умолк. Как будто кто-то другой сообщил ему эту новость. О том, что его учителя хватил удар. Я тоже взял сигарету и молча ждал, что он продолжит свой рассказ.

— Он не умер, но не мог больше работать. Так и закончилось мое обучение магии. Несколько месяцев спустя я начал мошенничать в карты.

— Почему?

— Почему я мошенничаю? Или почему я сделал это в первый раз?

— И то и другое.

— Я часто задаю себе эти вопросы, но правильного ответа, похоже, еще не нашел. Я тогда жутко обозлился: то ли из-за того, что не смогу стать иллюзионистом, то ли из-за того, что он позволил себе разболеться, хотя обещал заниматься со мной. А может, я злился на самого себя, потому что мне не хватало пороху бросить все и пойти учиться к другому маэстро. Мне ж тогда еще и семнадцати не было.

Он снова умолк и затушил сигарету в пепельнице.

— А может, это моя судьба. Я имею в виду, мошенничать в карты. Это весело. И это такое же искусство, как показывать фокусы со сцены.

— Ты упускаешь один нюанс. Когда я иду на шоу иллюзиониста, я плачу за то, чтобы быть обманутым. Обман — предмет договора между мной и артистом. Я покупаю билет, а он продает мне обман, и мы оба довольны. Но если я сажусь за карточный стол с шулером, уверенный, что идет честная игра…

— Верно. Но реальная жизнь всегда сложней любых примеров. Для ясности возьмем сегодняшний вечер. Эти два паука сидят в своем доме, как в паутине, и разоряют беззащитных людей. Значит, они заслужили то, что с ними случилось. Мы их наказали, и ничего безнравственного в этом нет.

— Но это преступление! — На самом деле я больше не хотел спорить и говорил уже не зло и не агрессивно.

— Ну да, преступление. Но лично я считаю необходимым не нарушать только те юридические нормы, которые совпадают с моими этическими принципами. Вспомни, тогда у Алессандры ты расквасил нос той человекоподобной горилле. Ты совершил преступление…

— Это была самооборона!

— Угу, в широком понимании слова. Но со строго юридической точки зрения, агрессором выступил ты — ведь он и пальцем не успел пошевелить. И что это меняет? С точки зрения морали, ты защищался. С точки зрения морали, грабеж бандитов — законная защита. А еще более законно и даже необходимо нам самим не поддаваться обману.

— Если я правильно понял твою мысль, ты обуваешь только шулеров.

— Этого я не говорил. Я — прости за высокопарность — за то, чтобы порок был наказан, а справедливость торжествовала. Я не мошенничаю с бедняками, с друзьями и с теми, кто присаживается за покерный стол на пару часов, лишь бы скоротать время.

— И с кем же ты мошенничаешь?

— С негодяями. По-моему, отобрать за карточным столом деньги у прохиндея, — это воплощение справедливости.

Он замолчал, серьезно на меня посмотрел, а затем рассмеялся.

— Ну ладно, признаюсь, я хватил через край. Как раз воровство — одна из самых приятных вещей в этой работе. Ты и сам видел, как это забавно.

Прошло всего несколько минут, а ситуация кардинально изменилась. Суровая отповедь, которую я дал ему в начале разговора, уже не казалась мне такой уж оправданной. С какой-то нервозной бесшабашностью я признал, что он прав: мне действительно понравился способ, каким мне достались эти деньги.

В голове у меня роились вопросы, словно факелы, освещавшие наиболее потаенные и неизведанные уголки моего сознания.

Если бы я мог вернуться на четыре-пять часов назад, пошел бы я на игру, зная, чем она закончится? И еще. Если бы сейчас — постфактум — мне дали возможность выбрать: выиграть эти деньги честным путем или смошенничать, к чему бы я склонился? Я больше не думал о том, чтобы вернуть или порвать чек. От этой мысли я уже отказался, отбросив ее далеко, слишком далеко. Все в порядке, твердил я себе, и я все равно пошел бы играть, даже если бы знал об обмане. И гораздо интереснее получить деньги в результате мошенничества, то есть высокого человеческого искусства, чем по милости слепого каприза фортуны.

А потом до меня дошла еще одна вещь. И она потрясла меня сильнее, чем все остальное.

Я захотел это повторить.

Франческо прочел мои мысли.

— Не хочешь еще разок сыграть на днях? Пятьдесят на пятьдесят?

— Извини, но я не понимаю, зачем тебе я.

Он объяснил мне зачем. Невозможно жульничать в одиночку, особенно в покер. Если в каждую свою раздачу ты выигрываешь, и выигрываешь по-крупному, серьезные игроки это сразу замечают. У них возникают подозрения. Сообщник чрезвычайно важен для шулера. Один подтасовывает карты, другой выигрывает, и все довольны. То есть ни черта они не довольны, но считают, что во всем виновата проклятая фортуна. Как Роберто и Массаро.

Франческо вкратце объяснил мне механизм обмана. Напарник изображает из себя дурака или хвастуна, что в покере примерно одно и то же. Можно один раз сорвать крупный куш или по мелочи выигрывать весь вечер. Главное, чтобы шулер кое-что проиграл, а выигрыш напарника выглядел как классическое везение новичка. И так далее и тому подобное.

Когда он закончил, я задал ему вопрос, который в тот момент не давал мне покоя:

— Почему именно я?

Он молча посмотрел на меня. Затем отвел взгляд, взял сигарету и, не закуривая, начал постукивать ею по столу. Потом снова поднял на меня глаза, по-прежнему не произнося ни слова. Когда он, наконец, заговорил, мне показалось, ему не по себе.

— Обычно я не доверяю интуиции и стараюсь ее подавлять. Но на сей раз у меня было очень сильное предчувствие, что ты — тот, кто мне нужен. Ты читал «Демиана»?[2]

Я кивнул. Я читал эту книгу, и, если он хотел меня убедить, он нажал на правильную кнопку. Я ничего не ответил, и он продолжил.

— В общем, я сделал то, чего обычно не делаю. Я поставил на тебя, полагаясь на интуицию. Понимаешь?

Потом он сказал, что доверяет мне. Потому что чувствует: во мне есть что-то особенное.

Этого оказалось достаточно.

Очевидно, до меня он использовал в качестве напарника кого-то еще и хотел, чтобы я его заменил. Но мне он не обмолвился об этом ни словом, а я в ту ночь ни о чем его больше не спрашивал.

Мы вышли из Dirty Moon, когда бармен и единственный официант принялись поднимать стулья на столы.

На улице занимался бледный январский рассвет.

Глава 7

К Джулии я приходил почти каждый вечер. После занятий или просто так — если за целый день не сделал ничего полезного. Когда такое случалось, мной овладевало легкое, но неприятное беспокойство. Я даже физически ощущал его: по противным мурашкам, ползающим по рукам и плечам. Одежда меня стесняла, дыхание становилось затрудненным, а сердцебиение учащенным.

Я шел на улицу, и целенаправленные прогулки по городу немного приглушали мою тревогу.

Джулия, как всегда, торчала дома. Они с Алессией, ее подругой, сидели над учебниками. Они были очень похожи друг на друга: обе умные и прилежные. Обе происходили из зажиточных семей и привыкли к удобному и надежному существованию. Дом в центре Бари, обставленный дорогой мебелью семидесятых годов, вилла в престижном пригороде, горнолыжные курорты, теннисный клуб и так далее. Я вступал в этот мир как путешественник-иностранец, смущаясь и сгорая от любопытства. Я вырос на другой почве. Компартия, политика, презрение к богачам с их порочными интересами. Гордость и легкий снобизм от сознания принадлежности к меньшинству и нежелание меняться — вот чем отличались мои родители. Да и сестра тоже.