Повезло. Дежурила как раз тетя Надя. Возраст ее я определить не взялась бы: плотная, многолетний «деревенский» загар, перманентные кудри «под красное дерево», серый пуховый платок, овчинная жилетка. Может, пятьдесят, а может, и все семьдесят. На столе в комнатушке — недовязанный носок, электрический чайник, газетка с кроссвордом…
Похоже, имя было своего рода паролем — поздоровалась тетя Надя очень дружелюбно:
— А ты подружка Наташенькина? Может, чайку? — она щелкнула кнопочкой чайника и гордо приосанилась. — Видишь, какой? Она подарила, не забывает старуху.
— Да какая вы старуха! — честно возразила я. — Небось, и видите получше многих молодых.
— Да уж не жалуюсь. Ты про мужа таткиного спросить хотела? Видела, как есть видела. Сперва Татка пришла — она теперь редко тут бывает — а после и он в подъезд шастнул.
— Он на машине приехал? — я спросила это совершенно автоматически, ибо представить себе господина Каменщикова в общественном транспорте было затруднительно.
Тетя Надя замялась…
— Вот не знаю, машину не видела, видела, как он в подъезд входил, а машину…
Так. Если «входил в подъезд», значит, видела со спины…
— А обознаться не могли?
— Да ты что! — возмутилась консьержка. — Я ж его знаю как облупленного, раньше-то он почитай каждый день сюда шастал, а уж как женился — все, не бывал. А чего ты спрашиваешь-то?
— Так, проверяю кое-что.
Я поблагодарила тетю Надю за невыпитый чай и пошла наконец «осматривать место происшествия». Обошла дом (квартира Таты выходила на тыльную, не подъездную сторону), посчитала окна…
Крови уже почти не осталось — так, какие-то невнятные темные пятна. Грязь и грязь. Пивные пробки, бычки прошлогодние, половинка пластиковой бутылки, полутораметровый кусок ржавой арматуры, кривой от сырости обломок текстолита, аптечный пузырек из-под перцовой настойки… Мусоропровод системы «Карлсон» в действии.
Два темных пятна были заметнее других. Как-то ярче, что ли? Все-таки кровь? Подойдя вплотную, я поняла, что вижу две мертвые розы. При жизни они, видимо, были бордовыми, но на морозе скукожились и потемнели почти до черноты. Половинка бутылки оказалась импровизированным подсвечником — на дне застыл слой стеарина.
Неподалеку обнаружился вполне целый ящик. Я уселась и принялась ждать.
Минут через двадцать стало ясно, что еще немного — и ящик станет неотъемлемой частью моего тела. Я попрыгала, постояла, опять попрыгала, еще постояла… Стоять было как-то глупо, непрерывно прыгать — утомительно.
Вдоль стены, как обычно, тянулась узкая полоска асфальта, вполне пригодная для ходьбы. Вот пройду три раза до угла и обратно — и ну их всех!..
Я увидела Его не то на седьмом, не то на одиннадцатом повороте: худой (насколько можно судить в зимней куртке), весь в темном, с пакетом. Достал из пакета еще один «подсвечник», установил, щелкнул зажигалкой… Подтянул поближе «мой» ящик, уселся и замер, сосредоточенно глядя на свечу…
Осторожно подойдя поближе (вообще-то могла и не осторожничать, Он и стада слонов не заметил бы), я увидела, что место двух мертвых бордовых роз заняли две белые, свежие. На часах было около трех — примерно в то же время Тата совершила свой страшный полет.
Минут десять я стояла молча, потом решилась, шагнула поближе:
— Вы ее знали?
Подождала, считая до ста (не на часы же смотреть), потом еще раз до ста… Шагнула почти вплотную:
— Какая она была?
Только кошки умеют сохранять такую неподвижность. Может, он вообще глухой? Вздохнув, я вполголоса сообщила ближайшей березе:
— Я не верю, что Тата сама упала…
Он вскинул на меня совершенно безумные глаза, вскочил и ринулся прочь. Надо же, вовсе не глухой.
В забытом пакете, как я и ожидала, обнаружились останки бордовых роз и предыдущий «подсвечник». Сегодняшней свечи оставалось еще, должно быть, на полчаса.
Конечно, я рванулась следом за «черным человеком». И, конечно, не догнала: троллейбус, в который он вскочил, захлопнул двери перед самым моим носом. Сперва огорчилась, а затем дошло: ну догнала бы, и что? Схватила за рукав и потребовала объяснений? Смешно.
Ладно, этот от нас не уйдет. Пора уже нанести визит тем самым родственникам, которые меня во все это втравили. Пусть хоть они мне хоть что-нибудь объяснят!
6.
Есть женщины в русских селеньях!
Центральное статбюро
Маленькая бледная женщина с учительским пучком на затылке безропотно впустила меня в квартиру и провела в довольно большую комнату, подвинула стул, чтоб мне было удобнее сесть, принесла чай — все это молча — и присела напротив, на самом краешке дивана, кутаясь в оренбургскую шаль.
— Меня зовут Нина Борисовна, маму — Роза Викентьевна.
Вообще-то кресло в углу было первым и едва ли не единственным, что я заметила в комнате. Когда-то я уж не помню у кого вычитала странное выражение — «великолепная руина». Никогда не понимала, что это значит, а тут увидела собственными глазами. Бесформенная груда, восседавшая в кресле, была, бесспорно, руиной и, не менее бесспорно, — великолепной. Она внушала не жалость — преклонение. Не поздоровалась, и вообще никак не показала, что заметила мое появление, но невозможно было отделаться от ощущения, что я пришла именно к ней.
— Расскажите мне о Тате, — попросила я Нину Борисовну.
— Да что рассказывать? Никаких проблем никогда не было. Тихая, спокойная… Упрямая, правда. Подберет бездомного котенка и торчит на остановке до посинения, пока не пристроит кому-нибудь. Мне помогала очень, всегда на нее можно было положиться… Да не знаю я! Вы лучше спрашивайте.
Так. К моему шефу явно обращалась не Нина Борисовна.
— Вы думаете, что смерть Таты — случайность?
— Да что я могу думать! У меня своих забот хватает, — она понизила голос. — Это мама себе все придумывает, возраст-то уже…
— Не шепчи, я все слышу! — проинформировала «руина». Голос у нее оказался неожиданно… ну, не молодой, конечно, но и никак не старческий. Ясный, даже звонкий, с абсолютно внятной, что называется, актерской дикцией. — Расскажи девочке.
— Нина Борисовна, вы не знаете, у Таты был какой-нибудь… ну, очень верный поклонник?
— Олежек? — оживилась та. — Ох, нет, Коля. Нет, погодите…
— Ярослав, — сообщили из кресла.
— Да-да, правильно, Славочка. Такой странный мальчик, знаете. Тата ему никогда повода не давала, а он все ходил за ней и ходил. У подъезда дожидался, у института, у работы. Розы носил. Не к праздникам, а в обычные дни. И молчал все время.
— Это Наташка, зараза, ее пристукнула!
Парень, ввалившийся в комнату, доверия не внушал. Внушал желание куда-нибудь быстренько скрыться. Большой, мрачный, опухший, на сизом черепе островками пробивается темная щетина, на левой скуле ссадина… Впрочем, если бы его побрить, переодеть и заставить улыбнуться… очень может быть, что он сущий обаяшка. Во всяком случае для тех, кто предпочитает брутальных мужчин.
— Русенька, ну как ты можешь так говорить? — всполошилась Нина Борисовна.
— Могу и говорю! А тебя сколько раз просил не сюсюкать! Раз уж угораздило наградить меня этим дурацким имечком, то хоть зови как следует — Руслан. Все. Поняла?
— Поняла-поняла, — закивала она. — Пойдем, Руслан, тебе лежать надо, пойдем.
Как ни странно, сыночек послушно пошел с мамой.
— Не слушайте его, — поморщилась Роза Викентьевна. — Руслан уже сто лет Наташу ненавидит. Они с Татой на первом, кажется, курсе были, когда он… — старуха запнулась, подбирая слово.
— У них роман был? — удивилась я.
— Да нет, что вы, какой роман. Просто он…
— Под юбку к ней полез?
— Ну да, — она, вздохнув, покивала. — Он же слова «нет» не понимает, сами видите, какой. Наташа ему и… двинула. От души так двинула. Вот Руслан с тех пор и злится.
— Роза Викентьевна, именно вы, как я понимаю, не верите, что смерть Таты — несчастный случай или, тем паче, самоубийство?
— Да, Рита. Я… Как бы вам объяснить. Герочка у меня учился, — она покосилась на дверь, видимо, опасаясь возвращения Нины Борисовны. А я даже не сразу поняла, что Герочкой она называет моего шефа. — И сейчас навещает, про вас рассказывал. Понимаете, мне нужно знать… — она опять запнулась.