По крайней мере, пока. Женщины, которые были обрезаны, как эти, часто боролись со вторичным инфицированием. Тяжелым. Им будет трудно и даже очень опасно рожать. И если мужчины, за которых они выйдут замуж – мужчины, которым родители их почти продали – будут ВИЧ-положительными, то девушки тоже будут иметь большой риск заразиться.

Риск? Для большинства из них это практически гарантия.

Молли спряталась в душе, когда семья Нарари приехала за телом, потому что сестра Двойная-М запретила ей говорить с ними. Она стояла там гораздо дольше, чем нужно было, позволяя воде барабанить по ее голове, и плакала. Пытаясь слезами выразить гнев на родителей Нарари, на монахинь, на себя.

За то, что не нашла времени, чтобы познакомится с девушками получше. За то, что не ощущала, что они в опасности и не уговорила их бежать.

За то, что не защитила их.

Прошло много времени, прежде чем Молли наконец выключила воду. Опустошенная, она просто стояла, пока по ней стекали капли, не желая двигаться, но зная, что в конечном итоге придется.

Правда была в том, что не было места, куда бы ей хотелось сейчас пойти.

Джина спала в их палатке. В соседстве были и плюсы, и минусы.

Но, по крайней мере, соседей по палатке у нее было уже не двое. Этим утром они избавили свое жилище от английского гостя, когда автобус, полный священников, вернулся в Найроби.

Молли жалела, что пропустила встречу с ними. Беседа с новыми лицами пошла бы ей на пользу.

Но некоторые из приезжих все еще болели, и госпиталь больше не мог заботиться о них.

Джина рассказала ей об инциденте со-рвотой-между-пальцами, который заставил Молли подумать о Дейве Джоунсе, что, конечно, не было настоящим именем мужчины.

Она научилась говорить о нем как о Джоунсе, несмотря на то, что по-настоящему его звали Грейди Морант, потому что слишком много отвратительных людей хотели смерти Моранта. И хотя Молли сомневалась, что они проделают такой долгий путь через джунгли Южной Азии сюда, к той прекрасной, но запустевшей части Кении, она на собственной шкуре убедилась, что у зла очень длинные руки.

Поэтому она приучала себя и думать о нем тоже только как о Джоунсе – конечно, лишь в те редкие моменты, когда позволяла себе думать о нем.

Например, как сейчас.

И, принимая во внимание, что в одну из ее первых встреч с Джоунсом тоже была рвота на кроссовках, для мыслей о нем сейчас была убедительная причина.

В отличие от эпизода Джины с отцом Дитером, та обувь, слава Богу, была не на ногах Молли. Они с Джоунсом были в ее палатке, в лагере, очень похожем на этот – за исключением того, что он находился на другом конце света, на маленьком, пышном, зеленом острове в Индонезии.

Американский эмигрант и предприниматель – что было политкорректным обозначением контрабандиста с черного рынка – заболел, а Молли была добрым самаритянином и заботилась о нем. С той же долей доброты, которую она оказала бы ему, даже если бы не считала его таким привлекательным. Случай с гриппом стал началом того, что в конечном итоге переросло в жаркую любовную интригу. И – как и большинство любовных интрижек – она закончилась ужасно.

Однако было время, когда Молли искала Джоунса всюду, куда бы ни пошла. Она ожидала, что однажды обернется, а он будет стоять там.

Она честно думала, что он найдет ее, что не сможет оставаться далеко. Он любил ее.

И все еще любит, где бы он ни был. Она всем сердцем верила в это.

Но, по прошествии почти трех долгих лет, больше не ждала и не выглядывала его.

И она действительно мечтала о нем лишь в те моменты, когда хорошая романтическая одержимость могла уничтожить боль дня реальной жизни. Вроде того, когда тринадцатилетний ребенок умер в результате женоненавистнического невежества.

Молли закончила тщательно расчесывать волосы и спрятала душевые принадлежности обратно в шкафчик.

Она повесила полотенце на веревку, решая, в чем нуждается больше – в пище или во сне.

Еда победила, и она направилась к столовой. В этот ранний утренний час там было пустынно. Не было видно даже сестры Хелен, самопровозглашенной королевы кухни – ужасно милой, но чрезвычайно болтливой. Одиночество – вот все, в чем нуждалась Молли, и она знала, что, несмотря на то, что их взгляды часто не сходились, за исчезновение Хелен ответственна сестра Двойная-М.

Молли взяла из груды поднос и налила себе стакан чая, затем угостилась хлебом и небольшой порцией божественно пахнущего овощного блюда, которое Хелен сохраняла теплым для персонала госпиталя. Это более чем восполнило серьезную нехватку шоколада.

Она повернулась, чтобы отнести свой поднос к столику и…

Англичанин, Лесли Как-его-там, тяжело опирался на свою трость прямо в дверях.

Странно, но она не слышала, как та открывалась. Как будто он просто материализовался там.

С тех пор, как он прибыл в лагерь, она видела его только на расстоянии. Это была их первая встреча лицом к лицу.

И он оказался в точности таким, как описала его Джина: почти болезненно худой с ужасной осанкой. Как Джина и говорила, он был воплощением трагически плохих стрижек.

Лесли нанес такое количество солнцезащитного крема, что мог бы взять крылья и взлететь к солнцу, не обгорев при этом. Очки с оправой двенадцатилетней давности в сочетании со слегка оторопелым молчанием довершали вид путешествующего во времени профессора антропологии.

Молли была недостаточно близко, чтобы сказать, было ли верным недоброе предположение Джины, что и дыхание у него скверное, но она бы не удивилась, если бы подруга оказалась права. По крайней мере, он выглядел так, как будто пах эмоциональным пренебрежением.

– Лесли, верно? – сказала она, найдя для него улыбку, ведь в том, что он блуждал тут во время ее одиночества, не было его вины. Англичанин в бесконечном поиске чая. – Я – Молли Андерсон.

Он не сдвинулся ни на дюйм, и в том, как он сжимал трость, было что-то такое, что заставило ее обратить внимание на его руки. Они были большими и не столь бледными, как она ожидала, вовсе нет. У него были длинные, крепкие пальцы, и он схватился за трость так сильно, что суставы почти побелели. Его руки были…

Дорогой Отец Небесный. Она пристально вгляделась в его глаза за очками и…

Он потянулся к ней, но было слишком поздно. Ее поднос упал на деревянный пол со стуком и грохотом металлической посуды, достаточно громким, чтобы разбудить мертвого.

Он резко выругался, таким знакомым голосом Дейва Джоунса, идущим из тела незнакомца.

– Ты имеешь хоть какое-то понятие о том, как невероятно трудно было застать тебя одну?

Вдобавок ко всему, у нее начались галлюцинации? Но он снял очки, и она увидела его глаза более ясно и…

– Это ты, – выдохнула она с хлынувшими слезами. – Это действительно ты.

Она потянулась к нему, но он отступил. На шум через лагерь, заслонив глаза и вглядываясь в оконные сетки, спешили сестры Хелен и Грэйс.

– Не подавай виду, что знаешь меня, – быстро сказал Джоунс Молли низким грубым голосом. – Ты никому не должна говорить – даже твоему другу священнику во время исповеди, понимаешь?

– Тебе грозит какая-то опасность? – спросила она его. Боже милостивый, он был так худ. И была ли необходимость в трости, или она просто реквизит?

– Не шевелись. Чтобы я могла…

– Нет. Не надо. Мы не можем… – Он снова отступил. – Если ты скажешь что-нибудь.

Мол, клянусь, я исчезну и никогда больше не вернусь. Разве что… если ты не хочешь, чтобы я был тут – и я не упрекну тебя, если ты не хочешь…

– Нет! – Все, что она успела произнести, прежде чем сестра Хелен открыла дверь и осмотрела все: от беспорядка на полу до пораженного выражения лица Молли.

– О, дорогая.

– Боюсь, это моя вина, – сказал Джоунс с британским акцентом, голосом, совершенно отличавшимся от его, пока Хелен мчалась к Молли. – Полностью моя вина. Я принес мисс Андерсон плохие новости. Я просто не понимал, насколько разрушительными они будут.

Молли начала плакать. Это было более чем хорошим способом скрыть смех от этого акцента – по ее лицу текли настоящие слезы, и она не могла их остановить. Хелен отвела ее к одному из столов и помогла сесть.