-- Я придумал! Я знаю, что делать! Я уверен! Это будет план, который сработает, вот увидите! Она не сможет мне отказать!!!

       Бабушка Селестина так и не дождалась от внука внятного объяснения происходящему. Впрочем, ей, обладающей достаточной долей проницательности, косвенных фраз и случайных оговорок хватило, чтобы понять: женщина, в которую влюбился Акакий, живёт прямо над ними, через этаж, у неё есть взрослая дочка и дочке отводится роль рычага управления действиями женщины.

       Попыхивая своей знатной трубочкой-цветком, Селестина любовалась совсем уже летними закатами, слушала стрижей и думала, что не подаст и вида, что уже обо всём догадалась.

       Зачем Акакию знать, что за его спиной незримым ангелом-хранителем всегда будет стоять любимая бабушка? Зря, что ли, она последние лет этак тридцать ждёт, когда же он восстановится окончательно, когда, наконец, проснётся его память... Не прорвётся случайно наружу повязанным на шею платком или галантными поклонами, а полноценно проснётся.

       Акакий городил ерунду, выплетая совершенно дикие россказни о каких-то летних командировках, Селестина кивала, пускала колечки дыма и втихомолку собирала чемоданы.

И снова Часть I. Антисумерки. Окончание.

Глава двадцать четвёртая. Свет в конце тоннеля.

       Первой мыслью стала мысль о том, что я просто обязана была в этот день умереть. Хоть как-нибудь. Хоть от чьей-нибудь руки. И то, что меня убил Эдик -- в высшей степени правильно.

       Но вторая мысль была о том, что ни фига не правильно -- умирать вообще, а от руки горячо любимого человека -- так и тем более!

       Эта вторая мысль, такая жгучая, такая обидная, не дала мне наслаждаться тишиной и покоем, заставила вернуться в мир звуков.

       -- Сайга! -- восхищённо восклицал... Мэйсон? Ну да.

       -- Карабин "Сайга"! -- вторил ему Борода.

       -- Карабин "Сайга", калибр семь и шестьдесят две, -- меланхоличный голос, кажется, принадлежал тому вампиру, который всё просил, чтоб ему дали показать мне настоящую боль.

       Ой блин, и зачем только я о ней вспомнила!

       Она тут же решила вернуться и полоснула огненными когтями по груди, замешав ощущения и звуки в бешено вращающийся калейдоскоп.

       Я застонала, и мамин голос перекрыл всё:

       -- А ну, тихо! Наденька в себя приходит.

       Стоп. В кого я прихожу? Я разве не умерла?

       -- Нет, малыш, ты и не могла умереть, -- сказал папа, и оказалось, что он сидит на земле, моя голова лежит у него на коленях, а последний вопрос я вообще задала вслух.

       Тело ощущалось очень зыбко и как-то непрочно.

       Грудь болела просто зверски.

       Вращение калейдоскопа замедлялось, и вскоре я смогла открыть глаза и увидеть склонённые ко мне встревоженные лица -- мамы, Эдика, тёти Вали, Волков, Веры и даже кроличью морду Фила, который снова не смог перекинуться обратно.

       -- Сейчас станет легче, -- погладила мою чёлку мама. -- Сейчас, минутку, и всё будет хорошо.

       Я попробовала ещё раз пошевелиться, и поняла, что мне, действительно, уже стало лучше.

       Значит, скоро вообще полегчает.

       Папа помог мне сесть, и тут же на землю рядом со мной опустился Эдик. Он стоял на коленях, протягивая ко мне руки, и не решался прикоснуться. И я видела, что по его щекам текут слёзы.

       -- Наденька... ты простишь меня? Пожалуйста! Я больше не буду!

       -- А больше и не надо! -- ехидно прокомментировал Косичкобородец, и я не увидела, но услышала, как мама от всей души отвесила ему подзатыльник.

       -- Уже простила, -- шёпотом сообщила я Эдику, и он, наконец, решился взять меня за руку.

       Чуть потревоженная движением, боль в груди снова вцепилась в меня, и я стиснула зубы покрепче. Склонила голову, пытаясь разглядеть рану, но увидела только чёрно-бурое пятно. Подняла руку, попробовала коснуться точки, в которой сконцентрировалась боль, но пальцы провалились в черноту... меня передёрнуло.

       Н-да. Интересно, "семь и шестьдесят две" -- это в каких единицах измерения?

       Судя по тому, как глубоко мои пальцы вошли в рану, явно в сантиметрах!

       -- Зачем... -- прошептала я, -- зачем ты взял ружьё?

       Эдик понял, о чём я его спрашиваю, но решил уточнить:

       -- Это... это карабин...

       -- Хорошо... зачем ты взял карабин? Только не надо про его марку и калибр, скажи, зачем, и всё...

       -- Я... -- даже моё теневое ночное зрение, смазывающее цвета, не помешало увидеть, как сильно покраснел Эдик. -- Я хотел, как лучше. Я же слышал, что тут творилось, и подумал, что одна ты с ними не справишься. Взял из машины карабин и пошёл... тебе на помощь.

       -- А вообще, вы оба были здесь абсолютно лишними, -- мягко проговорила мама, присаживаясь рядом со мной.

       Мерзлихин сразу же постарался вклиниться между нею и папой. Она игриво стрельнула глазами и свела идеальные брови к переносице:

       -- Сейчас Наденьке станет легче, и мы пойдём собираться. Я забираю её с собой! В Москве не бегают по улицам идиоты с карабинами, не досаждают никакие бородатые придурки... кто знает, может быть, я даже успею вынуть из петли Серёжу! Мне от него пришли уже пятнадцать смс-ок.

       -- В Москве, -- примиряющим тоном сказал папа, -- полно придурков с обрезами, пневматикой, газовыми пистолетами, просто баллончиками, всякими финками, кастетами и так далее, и так далее. В Москве в любое время суток можно нарваться на обкуренных, обколотых, пьяных неадекватов. В Москве прямо у подъезда может сбить купивший вчера права водитель. В общем, спокойно в Москве... езжай, Карина, но я уверен, что Наде больше нравится здесь. Верно?

       -- Верно... -- шепнула я.

       -- Это всего лишь потому, что она влюбилась в какого-то мальчика! -- в голосе мамы прорезались угрожающие нотки, и я вступилась за Эдика:

       -- И вовсе не в какого-то! В нормального, хорошего мальчика!

       -- Надя, поверь, мальчиков в твоей жизни будет ещё миллион!

       -- Мне не нужен миллион, мне нужен Эдик!

       -- В общем, так. Сейчас мы идём домой, а утром уезжаем, понятно?

       -- Понятно, -- отступилась я.

       Всё равно до утра ещё надо было дожить.

       Мне стремительно становилось лучше, и я вполне могла дойти до дома сама, вот только папа решил отнести меня на руках. Эдик бы с удовольствием взял эту функцию на себя, но он всё ещё хромал и боялся, что упадёт вместе со мной.

       Позади нас шли мама и Акакий.

       -- Карина, позволь мне быть рядом с тобой.

       -- Не позволю.

       -- Карина, разреши мне хотя бы просто...

       -- Не разрешу.

       -- Но ты же ещё не дослушала!

       -- И слушать не желаю.

       -- Карина, ты нужна мне больше жизни.

       -- Враньё.

       -- Карина!..

       -- Акакий!..

       -- Карина! Я...

       -- Акакий, ты чуть не довёл меня до нервного срыва. Ты уже довёл до нервного срыва мою дочку. И, между прочим, это по твоей вине у неё в груди дыра!

       -- Её уже почти нет, а глотнёт крови -- и вовсе затянется!

       -- Но сейчас она -- есть, и виноват -- ты.

       -- Я не стрелял в неё!

       -- А Эдик стрелял -- в тебя! Значит, ты виноват в том, что он подстрелил Надю.