Затем доктор Робертсон тыкал мне руку булавкой и спрашивал: "Чувствуешь? А теперь чувствуешь?" Всё это было очень больно, но самый тяжёлый момент наступал, когда я спрашивал: "Ну, что? Мне теперь можно играть в хоккей?" Тогда доктор Робертсон грустно качал головой и отвечал: "Нет".
В одном из своих фильмов Джон Клиз сказал: "В отчаянии нет ничего страшного. С отчаянием я как-нибудь справлюсь. Надежда, вот-с!". Эта фраза идеально описывает мои чувства в тот период. Каждый раз, когда я ехал в Виннипег, я был так взбудоражен, что не мог сидеть на месте. Каждый раз я надеялся, что мне разрешат играть в хоккей. Взрослые же держали меня в неведении. Они-то прекрасно знали, что терапия затянется на год, если не больше, но не говорили мне об этом. Шёл ли я на поправку? Скоро ли это всё закончится? Они ничего мне не говорили, стараясь уберечь меня от разочарования, но делали тем самым только хуже. После каждого приёма я сдерживал слёзы вплоть до машины. Затем я открывал окно, чтобы холодный ветер бил мне в лицо и тихонько плакал все пять часов по дороге домой.
Я целый год не играл в хоккей. У меня отняли весь смысл жизни, моё единственное пристанище... Мне нельзя было играть в бейсбол или в какой-либо другой контактный вид спорта, пока нерв окончательно не дорос до моей кисти. А он рос очень медленно, по миллиметру в день. Причём, помешать этому процессу могло всё что угодно. Получи я любую травму, и рукой бы до конца жизни не смог бы пошевелить. Руку, кстати, мне привязали в согнутом положении к груди, и я так ходил полтора месяца. Разрабатывать её мне помогал местный физиотерапевт. Но как бы она не тянула мою руку, она всё равно не выпрямлялась.
Как я уже говорил до этого, моя мама ужасно боялась, что со мной случиться нечто подобное, а потому никогда не приходила на мои матчи. Однако существует теория, которая утверждает, что если долго и сильно будешь о чём-то думать, то это обязательно произойдёт. Я до сих пор задумываюсь над этим.
Глава 3. Сделка
В июле 1981-го года, пять месяцев спустя после несчастного случая, мне только-только исполнилось 13 лет. Чтобы как-то меня взбодрить, родители моих партнёров по команде скинулись и оплатили мне 3-недельную поездку в хоккейную школу Энди Мюррея, которая располагалась в Брэндоне (пр. Манитоба). Перед отъездом мне строго-настрого запретили играть в контактный хоккей и не поленились сообщить об этом моим будущим наставникам.
Сейчас Энди Мюррей работает главным тренером в "Сент-Луисе" (он был уволен по ходу сезона 2009-10, прим. АО), но тогда вся Манитоба знала его как тренера "Брэндон Трэвеллерс" из юниорской лиги класса А. В 1981-м году он привёл университетскую команду "Брэндон Бобкэтс" к чемпионскому званию и первому месту в списке сильнейших университетских команд Канады. Я давно хотел, чтобы Мюррей посмотрел на мою игру. Тогда мне казалось, что если я смогу привлечь его внимание, передо мной откроется дорога в НХЛ. Понимаю, что это звучит довольно глупо, и подумать так мог только необразованный деревенский 13-летний пацан, но в итоге я оказался прав.
Я работал в поте лица – всегда первый выходил на лёд, всегда был первым на подходе к очередному упражнению. Я безукоризненно выполнял всё, что от меня требовали тренеры. Я катался, бросал и пасовал так, будто от этого зависела судьба матча на звание чемпиона.
Один из тренеров, которого нанял Энди, работал скаутом в "Виннипег Уорриорс2 - юниорской команде из WHL. Его звали Грэхем Джеймс. Думаю, вы о нём слышали. Он хотел знать про меня всё, и я удовлетворил его любопытство. Мы начали непосредственно с моей хоккейной карьеры – я тогда играл на правом фланге в "Расселл Рэмс". Он поинтересовался, какая у меня была статистика до травмы и как у меня шли дела в плане восстановления. На второй неделе он уже стал спрашивать о моих родителях. Чем они занимались? Где я живу?
Я был достаточно открытым ребёнком, да и к тому же привык, что в Расселле все обо мне заботились. Поэтому я не видел ничего особенного в том, чтобы рассказать взрослому человеку о своей жизни. На третьей неделе мне уже было абсолютно комфортно в его обществе, а им самим я даже немного восхищался. По большей части, это было вызвано тем, что мне льстило его внимание. Он говорил, что у меня вне всяких сомнений есть талант для того, чтобы в будущем играть в НХЛ, и что он обязательно задрафтует меня, пусть даже я ещё до конца восстановился после травмы. Он спросил, как отнесутся мои родители к тому, что я уеду из дома, и я сказал ему чистую правду – им будет абсолютно всё равно.
Я приехал домой и рассказал обо всём, что мне обещал Джеймс. Все были очень рады, но немного волновались насчёт моей руки. Я чётко решил для себя, что осенью буду играть. Доктор Робертсон сказал, что мне было полезно поиграть в гольф, чтобы разработать суставы, и я всё лето не вылазил с полей для гольфа. Мой дедушка дал мне пару своих старых клюшек, а семья Пелц – божьи люди, которые оберегали меня на протяжении долгих лет – заплатили мой членский взнос в местном гольф-клубе. Лэн Пелц работал учителем, а его жена, Эде, иногда общалась с моей мамой. У них был свой мотель в Расселле. Хорошие они люди. Они, как все остальные жители Расселла, круглый год присматривали за мной и моим братом Тэдом. Однако в отличие от тех, кто, глядя на нас, лишь качал головой, причмокивал и жаловался на то, что нас никто толком не воспитывает, Лэн и Эде помогали ещё и делом. И при этом они ни разу не упрекнули наших родителей.
Они покупали нам одежду, когда наша окончательно превращалась в тряпьё. Если мы были голодны, они нас кормили. Кстати, каждый месяц к врачу в Виннипег меня возила именно миссис Пелц. Кроме того, она учила нас тому, как следует вести себя за столом. Лен частенько покупал мне хоккейную экипировку и вместе со своей женой всегда следил, чтобы мы делали домашние задание. Мы с Тэдом любили Лена и Эде. Я до сих думаю о них, как о своих вторых родителях.
Осенью тренер Фаулер вновь включил меня в заявку. Проблема была лишь в том, что мне не разрешали играть. Меня давали покататься и повозиться с шайбой на тренировках, но ни о каком контакте и речи идти не могло. Я смотрел за играми со скамейки и болел за своих партнёров, но внутри я тихо умирал.
Кстати, самый кайф был в том, что пусть даже я всегда был лучшим бомбардиром в команде и частенько признавался лучшим игроком встречи, наша команда и без меня играла весьма прилично. У нас был потрясающий тренерский штаб и много классных игроков. Такое ощущение, что мы все сплотились и понимали, что для победы стараться должны все без исключения. Это прекрасно иллюстрирует характер каждого игрока в этой команде. Они ведь могли просто опустить руки и найти себе оправдание – а оно у них было отличным – но вместо этого они собрались и добились результата.
Прошёл год после того несчастного случая. В финальном матче на звание чемпиона Манитобы в классе Б в Расселл приехала команда из Роблина – это небольшой городок на севере, минутах в 40 от нас. Я позвонил доктору Робертсону, умоляя его разрешить мне играть. Я знал, что локтевой нерв ещё не сросся окончательно, ведь я по-прежнему не чувствовал свой указательный и средний палец. То есть, я мог их согнуть и повертеть их в разные стороны, но они были мертвы. Чтобы похвастаться перед друзьями, я держал их над открытым огнём. Так срастётся ли нерв окончательно? Или он уже достиг своего предела и дальше расти уже не будет? Доктор Робертсон сказал, что он посовещается с коллегами и перезвонит мне.
В ночь перед игрой я не мог сомкнуть глаз. Друзья мне рассказывали, что они не могли уснуть в сочельник, гадая, подарит ли им Санта Клаус то, о чём они его просили, или нет? Теперь мне стало понятно, что они имели ввиду.
Утром перед матчем зазвонил телефон, и я стремглав бросился к нему по линолеуму босиком. Я знал, что это был доктор Робертсон, потому что больше нам никто никогда не звонил. «Теорен, - начал он. – Я знаю, что у тебя был тяжёлый год, и тебе было тяжело мотаться в Виннипег каждый месяц». После этого он откашлялся. «Думаю, твоя рука уже восстановилась и тебе можно играть». Более счастливым человеком я был лишь однажды в своей жизни – в конце третьего периода шестой игры в серии с «Монреалем» в 1989-м году, но об этом чуть позже.