Ирена сказала:

— Я сейчас трубку повешу. У меня какую-то анемию нашли… Я думала, что, может быть, ты захочешь помочь. Мне понадобится переливание крови, а у нас с тобой одна группа.

Мать заволновалась:

— А что, врачи настаивают, чтобы родственник сдал? Ведь можно и от кого-то другого… неужели у вас денег не хватит на кровь? Зачем же мы тогда перебрались сюда? Вот тебе и Америчка! Ну и дела!

— Ну так приедешь? — Ирена пыталась отодрать от себя размотавшуюся, клейкую ленту ничего не значащих слов.

— Да как же я приеду к тебе? — с надрывом воскликнула мать.

— Ты же знаешь, что у меня сердце может остановиться в туннеле. Вторая группа не может быть под землей! Мы земледельцы, для нас это — смерть.

Но Ирена, столкнув ногой упавший и разбившийся телефон, лишь успела выдохнуть:

— Сука.

* * *

Сырой рыбой заедали печаль, бычьей печенью голод.

Когда зашли в квартиру родителей, увидели гроб.

Мать… лежала на кровати и кашляла.

Ее комната была похожа на иной мир.

Был ли этот мир действительно «детским»?..

После роскошного ужина решив навестить новорожденного и то ли притворявшуюся, то ли приболевшую мать (отец пришибленно растворил дверь), они зашли в квартиру и замерли. Рядом с материнской кроватью высился страшный предмет.

Что-то громоздкое было туго спеленуто светлой штапельной шторой.

В похожую ткань завернули Иренину бабушку, когда та умерла.

Скончалась она в День России, на даче, когда вся шоферня, празднуя, напилась вдребодан, и поэтому отец с матерью решили везти бабушку в город на электричке, завернув в простыню.

Но только они с отяжелевшим, твердеющим телом дошли до шоссе, как рядом с ними остановилась попутка. За рулем сидел абсолютно трезвый и посему требовательный, охочий до денег шофер.

Белый предмет в темной комнате напоминал гроб.

— Это что, египетский саркофаг? — муж засмеялся.

Отец пояснил:

— Это мы колыбель обернули, чтобы в кузове у вас не запачкалась, теперь забирайте. Завтра купим вторую — мало ли что, пусть будет две.

Ирена издали показала отцу две фигурные свечки в виде шестерки с пятеркой («смотри — это тебе») и тут же зажгла, чтобы он не заметил обгоревшие фитили. Сотруднице по работе как раз стукнуло пятьдесят шесть, и Ирена догадалась поменять цифры местами.

Отец благодарил, подливал им минералки, мыл фрукты, сокрушался, что не попал с матерью в ресторан.

На кухне на протянутом длинном шнурке сушились сумочки всех размеров, носочки для всех возрастов, слюнявчики, ползунки. В коридоре стояли упакованные в полиэтилен кормежные стульчики, а также мешки, в которых лежали игрушки (этикетки «пластмасса», «резина» и «мех»). Ванна пахла бедностью и мокрым бельем.

Мать, в очередной раз обезумев, кричала:

— Нарожала свиней! Это дочечки такие мои — они там празднуют, чаи распивают, а я тут концы отдаю. Не садитесь ко мне на кровать!

Младшая сестра пыталась ее успокоить:

— Мама, ты что? Ну вот мы же пришли!

А мать не прекращала метать ядовитые, едкие стрелы:

— Уходите отсюда! Никогда не рожайте детей! Я, дура, решилась — и вот что из этого вышло, как будто назло!

Ирена, поглаживая готовый лопнуть живот, присела к ней на кровать. Мать, не распознав в темноте, что это старшая дочь, закричала:

— Не садись, не приближайся ко мне!

Миролюбивая, слезоточивая сестра Ирены взмолилась:

— Мама, Ирена не может стоять, ей чуть ли не завтра рожать!

Ирена съязвила:

— На аборт уже поздно — как же мне выполнить материнский завет!

Мать тон сразу сменила:

— Ах, доча, прости, сиди, отдыхай, я-то думала на нее…

И, через пару минут:

— Ну и дочечки у меня! Себялюбивые сволочи! Вырастила неблагодарных подлюг!

* * *

А мы и выросли сволочами. Мы думаем так: ну пусть поскорей же умрет. И чем раньше умрет, тем меньше у нас будет едких обид, черных дней и дочерних забот.

Недавно она звонит и говорит:

— А мы Маргалит пантеру нашли! Огромную, ростом с меня! Целое утро в ванной ее отмываем, только у нее одного глазика нет.

Приехав к нам, она скрючивается на прикроватном ковре.

— Так Маргалит лежит у тебя в животе. Я позу зародыша каждый день принимаю. Земледельцам необходимо тай-чи.

Она присылает в конверте бумажку и сопровождает послание телефонным звонком:

— Купила Маргалит ходунки и переписала памятку к ним. Там объяснена их полезность.

На бумажке по-английски написано:

«Музыка, звуки и огоньки.

Моющееся сиденье с нарисованными обезьянами и динозаврами.

Ширина 27, высота 22, использовать под наблюдением взрослых детям от четырех месяцев до двух лет».

Она привозит передники. Обыкновенные, кухонные, и говорит:

— Это от радиации. Надевай, когда пялишься в монитор. А то с шестью пальцами внучка родится.

Но вскоре после того, как их внучка родится, мы будем уже далеко.

Мы заранее все обсудили. Ведь мы не можем сосуществовать с ними рядом; мы опасаемся увидеть их смерть. И поэтому, едва они успеют взглянуть на Маргалит и восхититься, как мы переберемся на другой, недоступный им, континент. Там никому не придет в голову навязывать нам сумочку-кенгуру для младенца, но зато там есть настоящие сумчатые, не расстающиеся со своим малышом, кенгуру.

А отец с матерью останутся одни в своей нелепой квартире в окружении общительных, дружелюбных (стоит только повернуть на спине ключ, повертеть колесико, нажать на крупную яркую кнопку) медведей, кукол, собак… В окружении стульчиков, кресел, нескончаемых погремушек, нетонущих уток и небьющихся специальных зеркал для детей, в которых, за неимением детских, им придется разглядывать свое постаревшее, но по-прежнему с живущими, вопрошающими глазами лицо.

Но пока что они, не подозревая подвоха, готовят утром мюсли, в полдень гуляют на горке, а вечером, в соответствии с особой методикой, лежат на кроватях, с семи до восьми нельзя им звонить. Они ждут-не дождутся рождения Маргалит. И поэтому, когда мы известим об отъезде, они тут же умрут. Когда мы перестанем их видеть, когда мы перестанем их навещать, они испарятся (и только однажды, когда мы приблизимся к бьющемуся взрослому зеркалу, мы вместо своих вдруг увидим чьи-то родные, но все же чужие черты — и отмахнемся).

Мне кажется, что их жизни нельзя перечеркнуть за один раз. И, возможно, что когда мы уедем, они найдут в себе силы, чтобы бороться. Они будут продолжать молча лежать на кровати с семи до восьми, пытаться узнать наш телефон и готовить мюсли, накупать разномастных лялек и люлек в надежде послать их на далекий, пока существующий лишь в нашем воображении континент.

Но их завода надолго не хватит. Они немного посопротивляются, поскребут ногтями по полу, как игрушка с невечной пружинкой, захватят ртом затхлого воздуха, забьются в бессильной истерике и неизбежно, неотвратимо умрут.

Что бы мы не предприняли — их когда-то не станет.

Они умрут все равно — не сейчас, так потом. Хотя, вероятно, не в этом квартале, не в этом холодном сезоне, не на этой запущенной улице, а в гастрономе, госпитале, гараже, через энное количество лет.

Ведь люди часто умирают для нас до того, как на самом деле умрут.

март-апрель, июль-август 2005

Европейский роман

Эльдару М.

I

Нам пришлось попотеть, прежде чем мы слепили Бернарда. Теперь-то понятно, что и заставляющий прислушиваться к себе ниточный пульс, и повисший, опять же на ниточке, потолок, которому никак не удавалось попасть в ритм с распростершимся, кружащимся телом, и стоячие воды души, в которые, казалось, уже не заглядывал сквознячок — все это было связано с ним. Вероятно, в то время как нас крутило-ломало, Бернард проходил через какую-то свою мясорубку — он то ступал одной ногой на поверхность листа, то проваливался в чернеющие противоположные бездны; то истончался, превращаясь в бумажную манную кашу, то затвердевал, разживался костюмом, костями и кожей, начинал говорить.