Адоная-Ламаная

Маргарите Меклиной

Лида Юсупова.

Госпожа Браун всегда знала, что Маркиан — непростой человек. Может быть, даже нечеловек. Когда он стал сколачивать конурки для опекаемых ею бездомных кошек, она увидела пустоту соития пустыни и неба, и келлию, и в ней бледным светом освещенное лицо. «Святой человек!» — госпожа Браун вскинула руки, будто подстреленная, и упала на яркую листву кленов. Маркиан бросил молоток и побежал к ней. Его глаза — два котенка — приблизились; госпожа Браун вгляделась — один котенок был жив, другой мертв.

Госпожа Браун кормила бездомных кошек, тратя на них всю свою маленькую пенсию, сама кормясь, раз в день, в благотворительной церковной столовой. Она носила одежду, данную ей в той же церкви, любила выбирать яркую; любила косметику, и у нее было много черных карандашных огрызков и распадающихся, как ракушки, пластмассовых футлярчиков с остатками разноцветных теней, а так же треснутых и нет тюбиков помад, каждая с неповторимой памятью о губах на кончике своего язычка, и гладких трубочек с полувысохшей тушью. Все это дарили ей щедрые девочки, которых госпожа Браун навещала — когда-то часто, а в последнее время… когда она их последний раз навещала? и не помнит… год или десять лет назад? — в ею оставленном и навсегда любимом мире гей-кабаре. Когда-то она там блистала, прекрасная, а теперь стала легендой, а теперь вот лежала среди осенней листвы.

Маркиан осторожно обнял ее и помог подняться. Он был сильный, высокий, стройный, с длинными русыми волосами, перевязанными шелковым шнурком, на груди его алело ожерелье. Он очень внимательно смотрел на госпожу Браун своим единственным живым глазом. Она поблагодарила Маркиана, он улыбнулся детской улыбкой.

Он ставил свои конурки взамен картонных коробок, которые госпожа Браун приносила в парк, чтобы в них кошки могли укрыться от дождей и ветров и надвигающейся зимы. Дно коробок она наполняла тряпками и газетами, иногда клала теплую одежду, особенно в холода. Все это она делала годами, кошки любили ее, они передавали знание о ней из поколения в поколение. Когда госпожа Браун появлялась в парке, они тут же сбегались — однажды госпоже Браун показалось, что они возникают из кустов и деревьев, и тогда она предположила, что кошки — это души самоубийц, но она до конца не была в этом уверена.

Маркиан стал соседом госпожи Браун на исходе лета — он и его подруга поселились за два дома от нее, в красивом особнячке, обвитым плющом. Сама госпожа Браун жила в полуподвале трехэтажной серой коробки, в субсидируемой государством квартирке для малоимущих. Ее квартирка состояла из двух равновеликих комнат, одна из которых казалась очень маленькой: в ней соединялись спальня, гостиная, кухня; а другая — приятно большой: в просторной ванной госпожа Браун даже поставила диванчик, на котором она любила курить сигареты и читать книжки.

Это были, в основном, старые маленькие книжонки в мягких обложках. Госпожа Браун находила их в узких гробиках, которыми обычно уставлены тонконогие столики у дверей букинистических магазинов. Иногда в колоде пустышек ей попадались бесценные раритеты — например, вот этот новый роман для взрослых о мучениях и соблазнах ненормальных влечений, как было написано на обложке, из невыцветшей темноты которой проступали два тонких грустных лица.

«Случайный мужчина» Джеймса Барра. Эта книга была издана в 1966-м, госпожа Браун прекрасно помнила то время, и тот мир — ее мир, сумрачный мир запретной любви и чокнутых гомосексуальных страстей.

Как долго он плакал, глядя в черное окно, в черную реку внизу, на ее дрожащие огни. Пятнадцать лет любви, пятнадцать лет счастья. Любви на всю жизнь, счастья на всю жизнь. А теперь пустота. Клауди захлопнул за собой дверь, и образовалась невыносимая пустота. А до этого, пока любимый Клауди собирал свои вещи, наполняя ими коробки и чемоданы, Давид рыдал, падал перед ним на колени, катался по полу, кричал, захлебываясь в слезах: «Почему ты не любишь меня больше? Как это может быть? Зачем ты уходишь, Клауди, зачем так сразу, почему мы просто не поживем раздельно немного, не бросай меня, не убивай меня! Клауди! Если ты уйдешь, я выброшусь из окна! Что случилось? Я уже старый для тебя? Я был с тобой пятнадцать лет, я хочу быть с тобой всю жизнь! Я хочу быть с тобой всю жизнь! Я люблю тебя, Клауди, это невыносимо, я не могу тебя потерять, я не могу жить без тебя, зачем ты так жестоко, это жестоко, я всего себя отдавал тебе, у тебя никогда не будет лучшего секса ни с кем, никто не будет любить тебя, как я! Клауди! Пожалуйста, не уходи, не уходи, пожалуйста, я умоляю тебя, я сделаю все, что ты хочешь. Что ты хочешь? Что тебе не нравится во мне? Я ведь не старый, мне всего сорок три, у меня даже нет седых волос. Кто он? Сколько ему лет? Куда ты уходишь, где ты будешь жить, где ты с ним будешь жить, он убьет тебя, вот увидишь, ты будешь страдать, он заразит тебя СПИДом, наверняка, а я всегда был тебе верен, все эти пятнадцать лет, я тебя боготворил. Клауди! Клауди! Пожалуйста, не бросай меня, что мне делать, я хочу только тебя, я люблю тебя, только тебя, я не могу, пожалуйста, стой, нет, подожди, эй!»

И вот, два года спустя, Клауди стоит перед ним на этом мосту, над этой рекой, и тоже ночь, и тоже дрожат огни, и теперь это Клауди плачет, но беззвучно, бесслезно, о том, что его молодой любовник нашел себе молодого любовника: «Они сейчас живут в гостинице, Стан хочет, чтобы я съехал с его квартиры, он обещал этой своей проститутке, что поселит его у себя, хочет, чтоб я убирался, неблагодарная тварь». И Клауди смотрит на Давида внимательным сиротским взглядом: «Ты говорил мне, что будешь меня ждать, что ты всегда поможешь, если мне нужна помощь, что ты никогда не разлюбишь меня, помнишь? Ты — единственный, кто любит меня, кто всегда любил. Ты — моя судьба. Прости меня, возьми меня обратно. Если не поздно, давай снова будем вместе, пожалуйста». Давид смотрит не на него, а в черную реку на дрожащие огни, но он чувствует на себе умоляющий взгляд Клауди. «Да посмотри на меня, что ты прячешь свой взгляд!» «Извини… На самом деле, поздно. Извини, я не хочу. Нет, я не могу вернуться в то, что было. Но я помогу тебе, конечно. Сколько тебе нужно?» Мгновение — и глаза Клауди сжимаются, как кулачки, полные ненависти. «Все у тебя — деньги, деньги, и всегда так было! Мелочный материалист! Ты что, поверил, что я пришел просить у тебя помощи, что хочу снова к тебе, ты, правда, поверил? Я — сильный, мне не нужна ничья помощь, сам всегда со всем сам справлялся, всегда! Потому что я сильный! А ты слабак! Помнишь, как ползал передо мной, рыдал, унижался, когда я бросал тебя? „Люблю тебя на всю жизнь, люблю тебя на всю жизнь!“ А сам даже и не пытался побороться за свою любовь! Сдался, сразу, слабак! А я специально так долго тогда вещи собирал — потому что я наслаждался, как ты передо мной унижаешься. Слышишь, а? Наслаждался! Это были лучшие моменты за все пятнадцать лет с тобой. Ага. Шокирован, дорогой?» Давид стоял, не дыша, он не верил, что это любовь его жизни говорит ему такие слова. Как он вообще мог пятнадцать, нет, семнадцать лет любить этого человека? «Ты мерзкая, грязная свинья». Это все, что он мог сказать. «Это все, что ты можешь мне сказать?» Давид посмотрел ему в свиные глазки: «Я больше не люблю тебя, мерзкая, грязная свинья». Клауди засмеялся.

Давид не знал, что за зеркальной стеной стояли люди и в возбуждении наблюдали за всем, что он и Красавец Джон делали в постели. Красавец Джон знал, но не сказал Давиду. «Прости, я боялся, что ты будешь стесняться». «Сюрпризы незащищенного секса?» «Прости его, моя милая! — Баронесса обняла растерянного, растрепанного Давида, его платье было измято, парик съехал на лоб, яркая помада размазалась по лицу. — Ах, ты была великолепна!» «Но как…» «У всех комнат с этой стороны коридора — прозрачные стены, я угрохала целое состояние на эти шпионские зеркала» «Но как я мог не заметить, когда шел по коридору? Из-за длинных искусственных ресниц? Кстати, я потерял один глаз…» Баронесса ласково улыбнулась, взяла Давида за руку: «Пойдем, моя девочка, я приведу тебя в порядок. Какая ты милая, нежная в этом платье. Я не могу поверить, что ты никогда раньше не надевала женскую одежду. Смотри, как смело ты держишься на своих высоких каблуках. У тебя удивительная, естественная женственность, девочка, ты так щедра в сексе, так искренна и искусна, ты настоящая королева, моя Давида!» Давид закрыл глаза — как приятно было ему слышать ласковый, ласковый голос Баронессы. За все это долгое время невыносимого страдания, мертвое время после ухода любимого Клауди, он впервые почувствовал себя счастливым. Да, он никогда раньше не переодевался, никогда не красился, не носил стилет, конечно, но как кстати все это сейчас было! Эти мужчины в женских платьях, которых он раньше презирал, за их манерность, вульгарность, кричащую пошлость лиц и одежд, вот они сейчас, стая ангелов, спасают его от самоубийства. Это не платье они ему одолжили и туфли, и не прекрасное белье, они надели на него легкие крылья, а он так давно хотел летать. «Подождите!» Вот так впервые Давид услышал этот низкий, бархатный голос — из-за спины, из-за крыльев. Все оглянулись, Баронесса расцвела в улыбке: «Граф Де Гроа!»