Не признав в ведущей радиошоу агента-ангела, до этого исполнявшего сексуальные прихоти «Факела» и владелицы салона «Собачье счастье», М. восприняла рассказы Катерины как квинтэссенцию Сан-Франциско, или, вернее, как символ города, где лейблы давно были сорваны с сексапильных штанов; где будущая транссексуалка дослуживалась до чина майора во время войны во Вьетнаме, а потом, вернувшись на родину, за пять долларов в час заворачивала подарочные buttplugsи cockrings ^[23]в оберточную бумагу на Рождество в секс-шопе на Валенсия-стрит, ^[24]— чтобы впоследствии, сменив пол, избираться (и быть избранной) на престижный пост шефини полиции; где в лес/би/гей-глянце гламурные объявления о фарфоровых итальянских сервизах соседствали с рекламой сервиса, занимающегося выращиванием детей в чашках Петри; где лесбиянка на следующий день после разрыва с возлюбленной оборачивалась образцовой матроной и женой вполне себе маскулинного мэра, а сам мэр, будучи не просто гетеросексуалом, но опробовавшим практически всех практиканток (их зарплата, как и управляющий им орган, начала подниматься) в своем политическом окружении гетерокабаном, вдруг кидался исполнять роль священника и венчать однополые пары в окруженье софитов и местных Сапфо. В рамках этого города люди были как антропоморфные полиамурные ангелы, что меняли телеса мясистого дядьки-«медведя» с поросшей седым волосом грудью на седло и седалище кожаного мотоциклиста на железном коне, а оттуда перепархивали к переходному, оформляющему во второй раз вторичные половые признаки телу, и затем оставляли уже полностью транссексуальное тело в пользу любовного треугольника, а эту остроконечную гей-геометрию, в свою очередь, — в пользу сначала женщины с плеткой, а потом узаконенной узами и замками брака замужней любви.

М., разумеется, замечала, что в ее отношениях с Катериной их вычурный графический секс и сапфический эротицизм постоянно перемежались с графитными карандашами, цифровыми носителями или бумагой — так, например, Катерина, не расстающаяся со своим записывающим, красноглазым осьминожьим орудием, постоянно диктовала что-то, закрывшись на задвижку в обильно обставленной отсутствующей в Ираке рачительной начальницей комнате, а сама М., только выбравшись из сине-зеленой, как море, постели, сразу же приникала к лэптопу или блокноту и перелагала в слова все события сексуального дня — тем не менее, она приписывала подобную сверхтекстуальность тому, что после вереницы невербальных мужчин наконец нашла во всех смыслах языковую партнершу, с которой можно было обмениваться не только секрециями тела, но и секретами литературного мастерства.

Ускользнуло от внимания обычно внимательной и мнительной русскоязычной Вирджинии Вульф (так она себя прозвала, опасаясь за своих захлебывающихся, сметенных с ног мощными слововолнами и плотностью прозы фанатов) и то, что Катерина постоянно выспрашивала о ее жизни, а потом скрывалась в ореховом кабинете, видимо, для того, чтобы транскрибировать все трансгрессии своей новой возлюбленной — сама же повествовала о себе неохотно, то ли комически, то ли просто коряво копируя М.: к примеру, если та признавалась, что была замужем дважды, Катерина ей вторила, а когда М. говорила, что у нее было шесть партнерш женского пола, Катерина ловилась живенько на живца и сообщала, что у нее тоже технически их было шесть, а практически пять с половиной, ибо у шестой, вместе с высокими грудью и голосом, присутствовал фаллос; когда же М. обронила, что всегда мечтала испробовать sadomaso, покрасневшая Крастерина, застенчиво запинаясь, сказала, что то же самое было и ее до поры несложившейся, скрытой мечтой, и затем вошла в роль dominatrixнастолько, что поранила себя и М. до крови, и эта практика так им полюбилась, что кроватные, кровоточащие, с цепями и плетками, сцены продолжались в течение целого лета… — подобная схожесть, вместо того чтобы настораживать М., наоборот, убеждала ее в их родстве душ.

Но поскольку девушки-журналистки исполняют лишь ограниченное количество сексуальных желаний и делают это не более чем за год-два до клинической смерти клиента, наконец пришла и очередь М. перейти в другой мир, причем как и жизнь ее, так и этот самый предопределенный, хотя и преждевременный переход были достаточно уникальны. Неожиданно наткнувшись в Сети на подозрительно подходящую и по деньгам, и по свободным дням поездку на остров под сонорным, солнечным названием Флореана, М., не придав значения тому, что катеринин пододеяльник зелено-вихристых, как абстракционистское искусство, тонов и составившая им компанию темно-синяя простынь поразительно совпадают с раскраской обложки прочитанных перед путешествием воспоминаний первой поселенки этого чудного, дальнего острова, ^[25]отправилась туда в конце лета, захватив охапку одежды оранжевых и красных цветов, а также военный, в зеленом резиновом мундире, бинокль, остававшийся равнодушным к каплям воды.

Вдоволь наглядевшись на экзотических птиц и черепах размером с корову, а также наслушавшись историй про Чарльза Дарвина — который, посетив на «Бигле» за пять дней четыре острова, Флореану, Изабеллу, Сантьяго и Сан-Кристобаль, и побеседовав с флореанским губернатором Лоусоном, хваставшимся, что способен сходу определить, по форме панциря, с какого острова прибыла та или иная гигантская черепаха, отметил в своем дневнике, что «если есть хоть какое-то основание для эволюции, исследование фауны Галапагосов может принести в этой области много открытий» — М. трагически, случайно погибла. Способствовала этому дурацкая деталь, почти шутовской штрих, из тех, которым не верится, когда их встречаешь в романах, но которыми изобилует жизнь: когда небольшой пароходик, чьим владельцем был родившийся в каменной пиратской пещере сын очарованных книгой «Галапагосы — край земли» поселенцев (в некотором роде автор «Края земли» Уильям Бебе ^[26]стал виновником нескольких таких вояжей, спася десятки вдохновленных им европейцев от распространявшейся в Европе нацистской чумы), очевидно, напоровшись на рифы, начал тонуть, матросам показалось, из-за оранжевой одежды М., что на ней надет спасательный жилет и они не дали ей оного, в то время как не умевшая плавать М., выросшая в достаточно сухопутной Москве, пошла на дно. Вместе с ней исчез и капитан, немногословный заматеревший мужик с золотыми браслетом и перстнем, в отглаженной белой, хотя и с парой желтоватых пятен, рубашке, до этого периодически спускавшийся куда-то вниз, в трюм, и возвращавшийся оттуда все мрачней и мрачней (в нагрудном кармане прочитывались контуры фляжки), осознавший ошибку и бросившийся ей помогать. От М. остался только бинокль, в который она буквально за несколько секунд до крушенья смотрела, и когда какой-то чудак, предполагая, что бинокль, как и ретина убитого человека, может запечатлеть имидж убийцы или последний увиденный «жизненный кадр», поднес тяжелый прорезиненный «Конус» к глазам, он увидел лишь пару птиц необыкновенно сложной, эстетически утонченной раскраски, долженствующей, по Дарвину, выполнять примитивную защитную функцию, но «доведенной до такой точки миметической изощренности, изобильности и роскоши — воспользуемся тут словами Набокова — которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг врага». ^[27]

Весть о печальном происшествии с М. дошла до российского и американского берега и посольств лишь спустя несколько месяцев и, поскольку она как писатель была знаменита, несколько пронырливых (но не сумевших нырнуть в флореанские воды) писателей-журналюг доискались до Катерины, чтобы проинтервьюировать ее на предмет последних или, лучше сказать, предпоследних дней «милой, тонкой Марины» — и тут-то, наверное, мы наконец смогли бы оценить божий промысел и весь смысл наличествования далеко не девственной «девушки-журналистки», ответственной за содрогания и перелагания предсмертных жизней в слова — однако, Катерина, несмотря на свою делегированную свыше должность и аудиозаписи, в которых бы навеки отразилась вся хитросплетенная, как капилляры или капли на картинах Джексона Поллока, жизнь «русской Вирджинии Вульф», будто набрала в рот воды, и единственная деталь, которую она выдала журналистам, касалась того, что в постели М. никак не могла достигнуть оргазма и, чтобы ее разгорячить, Катерина должна была прибегать к достаточно изощренным приемам, о которых мы здесь, уважая цензуру и память Цезаря, не можем во всех подробностях рассказать.