Джон Булль полагает, что мы введены в заблуждение расположением к нам Московии. Если бы русский офицер, говорит Джон, выразил бы в Санкт-Петербурге хоть капельку восхищения республиканским строем Америки, его без промедления отправили бы в Сибирь. Американцы понимают, что симпатии к нам Франции во время нашей революции зародились не из любви к нам, а из ненависти к Англии. Они знают — об этом давным-давно говорил Вашингтон, — что не следует предполагать романтической дружбы между государствами.

Американцы нисколько не считают, что Россия вот-вот станет республикой. Но они отмечают, что в то время как Франция импортирует кули в свои колонии и закрывает глаза на рабство, в то время как британское правительство приветствует политическую организацию, основанную на рабстве, и защищает эту систему, Россия освобождает крепостных».

Линкольн и Сьюард не раскрывали условий своей договоренности с Россией о визите флота в тот год. Линкольн ничего не говорил об этом ни Николаи, ни Хэю, ни Ноа Бруксу; и Сьюард ничего не сообщал своему закадычному другу Торлоу Уйду.

Уид спросил адмирала Фаррагата, зачем русская эскадра бесцельно проводит всю зиму в нью-йоркской гавани. Фаррагат передал ему объяснения русского адмирала: «У меня лежит приказ под печатями. Я их сломаю только в том случае, если произойдут непредвиденные обстоятельства». Потом он добавил, что печати он сломает в случае, если во время гражданской войны Соединенные Штаты окажутся вовлеченными в войну с иностранной державой. Русский адмирал сказал, что разговор этот конфиденциальный, адмирала с адмиралом, на полном доверии. Адмирал Фаррагат рассказал об этом Уйду как патриот патриоту.

Русскому министру иностранных дел был задан вопрос: почему его правительство оставило эскадру в американской гавани на такой длительный срок? Тот ответил, что он ничего о флоте не знает, но что он может взять на себя смелость и заверить, что в этом визите нет ничего недружеского.

Линкольн действовал в самом водовороте революции, призванной сломить могущество плантаторов-аристократов Юга и установить господство финансистов и промышленников Нью-Йорка. Возможно, что Линкольну попалась на глаза корреспонденция из Парижа, напечатанная в нью-йоркской «Таймс»: «Деятельность мистера Линкольна в последнее время усилила его популярность за границей… Я слышал недавно слова известного французского деятеля: «Вы, американцы, недостаточно высоко оцениваете мистера Линкольна. Ни один монарх в Европе не смог бы вести такую колоссальную войну, подвергаясь в то же время придиркам стольких клик…»

По мнению пастора Генри Фоулера, Линкольна часто не понимали, и люди превратно судили о его действиях. Обе стороны нападали на него: одни его обвиняли в том, что он зашел слишком далеко, другие — в том, что он недостаточно далеко зашел; одни ставили ему в вину, что он обещает слишком много, другие, наоборот, слишком мало; и все же он медленно, добросовестно, честно выковывал решение важнейшей проблемы. «Он стоит между обеими сторонами, между живыми и мертвыми, между прошлым и настоящим, между старым и новым… Он лечит раны века… Его грубоватая речь и странное молчание, его неуклюжие манеры, его грамматика, которую он постиг самоучкой и уже частично забыл… его нежелание что-либо предпринять, если у него нет ясности, и, наоборот, когда он видит верный путь, то ни перед чем не останавливается… — все это говорит о том, что, не обладая общепринятыми качествами партийного лидера, он тем не менее руководил партией так квалифицированно, как никто другой до него». Президенту нравились такие сердечные излияния. Как произведение прозы, эта проповедь Фоулера была ему по вкусу.

Бронзовая статуя Вооруженной Свободы лежала много лет. Во время болезни Линкольна статую, наконец, подняли и водрузили на купол Капитолия. Поползло вверх по флагштоку и взвилось знамя Союза. Артиллерия загрохотала в салюте.

Джон Итон из Толидо, Огайо, в беседе с Линкольном упомянул об установке статуи Вооруженной Свободы на куполе Капитолия, о новых мраморных колоннах, воздвигаемых в одном из флигелей Сената, о богатом орнаменте на новой массивной бронзовой двери, навешиваемой в главном портале, и добавил, что идут разговоры о том, что эта роскошь непозволительна для военного времени. Линкольн ответил:

— Если народ увидит, что Капитолий функционирует, он это примет как доказательство того, что Союз будет существовать.

5. 1864 год. Грант назначен главнокомандующим

В свое время Грант был демократом — сторонником Дугласа, и его назначение приняли и одобрили те круги, которые никак не могли примириться с Линкольном в качестве лидера страны. Могущественная нью-йоркская «Геральд», представлявшая интересы различных крупных капиталистических фирм, многократно в течение всей зимы 1863/64 года выступала за выдвижение Гранта президентом: «Кандидат народа — Грант». Этот лозунг подхватили и многие другие газеты.

Линкольн ни разу лично не встречался с Грантом. Президент как-то сказал конгрессмену Уошбэрну: «Все, что я знаю о Гранте, мне известно с ваших слов. Кто еще знает что-либо о Гранте?» Уошбэрн ответил: «Хорошо знает Гранта только Джонс». Уошбэрн имел в виду Рассела Джонса, полицейского чиновника в Чикаго.

Линкольн по телеграфу вызвал Джонса в Вашингтон. Джонс на ходу захватил с собой свою почту и просмотрел ее уже в поезде. Незадолго до этого Джонс написал Гранту, чтобы он не обращал внимания на газетчиков, выдвигавших его кандидатуру в президенты. Среди писем был ответ Гранта: он считал, что ему и так хватает работы; его цель подавить мятеж, и поэтому все газеты и письменные предложения, которыми его пытаются вовлечь в политику, он бросает в корзину. О своей встрече с президентом Джонс рассказал следующее: «Мистер Линкольн вначале совершенно не упоминал о Гранте, но вскоре мне показалось, что ему хочется поговорить о нем. «Мистер президент, извините меня, что я вас прерываю, я хочу попросить вас прочесть письмо, полученное мною перед самым отъездом на вокзал». И я ему дал письмо Гранта. Когда Линкольн его прочел, он встал, положил руку мне на плечо и сказал: «Сын мой, вряд ли вы знаете, какое вы мне доставили удовольствие».

О намерении политиков выдвинуть его кандидатуру в президенты Грант высказался в январе 1864 года. «Я жажду только одной руководящей должности: когда кончится война, я выставлю свою кандидатуру в мэры города Галина (его родной город в Иллинойсе), и, буде меня изберут, я добьюсь прокладки тротуара от моего дома до вокзала».

20 февраля Грант писал своему отцу: «Я не собираюсь выставлять свою кандидатуру. Я хочу лишь одного: чтобы меня оставили в покое; я должен закончить войну».

Сенат и палата представителей приняли закон о восстановлении звания генерал-лейтенанта. 29 февраля Линкольн подписал закон, выставил первым кандидатом на звание Гранта, и сенат утвердил это назначение.

Наконец настал черед Галлека уходить из министерства. Линкольн неоднократно говорил Хэю и другим: «Я лучший друг Галлека, видимо потому, что у него совсем нет друзей», но Галлек «немногим лучше… первоклассного клерка».

Грант поехал в Вашингтон и вместе с Камероном пошел в Белый дом для доклада президенту. На Гранте была поношенная форма с погонами генерал-майора. Ричард-Генри Дана писал: «У него не было ни должного вида, ни походки, ни уменья держаться; его жесткие светло-бурые усы торчали этаким кустарником. Во рту он держал сигару. Грант производил впечатление человека, чрезмерно прикладывавшегося к рюмочке… он выглядел, как безработный, получающий пособие и околачивающийся без дела. Но ясные голубые глаза и решительное выражение лица говорили о том, что шутки с ним плохи… он совершенно не обращал внимания на окружавших его людей… он не шагал, а спотыкался, и казалось, что он вот-вот грохнется носом об пол».

Раз в неделю президент устраивал вечерний прием. В тот вечер усилившийся шепот и говор в большом Восточном зале послужили президенту вестью о прибытии Гранта. Когда генерал вошел, воцарилась тишина. Ему освободили проход, и Линкольн протянул Гранту свою длинную, костлявую ладонь.