В полдень стайки женщин в помятых кринолинах, запачканных юбках, в измазанных грязью кружевах и бархате кружились вокруг Капитолия. Тем не менее хорошее настроение не покидало их. На галереях сената все кресла заняли женщины. Сенатор Фут из Вермонта постучал молотком, призывая всех к порядку, но женщины продолжали жужжать, словно рой пчел.
Именитые гости шествовали к своим забронированным местам. Вошли верховные судьи в черных мантиях. Появились губернаторы, за ними члены дипломатического корпуса в расшитых золотом мундирах и белых лосинах, затем члены палаты представителей и, наконец, министры.
В середине первого ряда сидел Линкольн. Часы пробили двенадцать, и взоры всех обратились к будущему вице-президенту Эндрю Джонсону, вошедшему в сопровождении сенатора Дулитла. Джонсона формально представили собравшимся, и он произнес свою речь экспромтом. Он был в настроении, «…хотя я из простых, пусть меня считают плебеем, но разрешите мне в присутствии этого блестящего собрания провозгласить истину, что и королевские дворы и кабинеты министров, президенты и его советники — все черпают свои силы и величие в силе и величии народов».
Это, конечно, было частью обычной его речи, которую он произносил во время избирательных кампаний. Он явно переигрывал в вопросе о своем плебейском происхождении.
Гамлин счел нужным дернуть Джонсона за фалды. Одновременно клерк сената Джон Форни, с которым накануне вечером Джонсон изрядно выпил, пытался привлечь внимание оратора, чтобы подать ему знак уйти. Джонсон представлял собой скорее печальное, нежели смешное зрелище. Лицо его покраснело, голос звучал хрипло, вид у него был потрепанный, нездоровый. В здании сената, дожидаясь в кабинете Гамлина начала церемонии, он выпил стакан виски, а перед уходом в душный зал сената он выпил еще один стакан, сказав при этом:
— Я должен собрать все свои силы перед выступлением.
Джонсон продолжал свою неудачную речь. Сенаторы-республиканцы опустили головы, будучи не в состоянии глядеть на него. Самнэр закрыл лицо руками. По словам Ноа Брукса, «спокойным и безмятежным, как летний день», был один лишь Сьюард. Стентон, казалось, «окаменел». Спид сидел «с закрытыми глазами». Сенаторы беспокойно ерзали в своих креслах. Когда Джонсон невнятно повторил присягу, он обернулся, схватил библию и, обратившись к собранию, сказал излишне громко, сопровождая слова театральными жестами:
— Я целую эту книгу перед лицом моего народа, народа Соединенных Штатов.
Линкольн почувствовал всю унизительность положения и опустил голову. Когда сенатор Гендерсон протянул свою руку Линкольну, чтобы вместе с ним принять участие в выходе на платформу на площади, сенатор услышал приказание Линкольна, отданное церемониймейстеру:
— Не давайте Джонсону выступать на площади.
Процессия двинулась к галерее Капитолия. Моросить перестало. «Над кипящим человеческим морем пронесся продолжительный громоподобный рев», — записал Ноа Брукс. Президент в сопровождении приглашенных видных политических деятелей вышел на платформу. Пристав сената поднял руки и утихомирил толпу. Авраам Линкольн стоял — высокий, худой, заметный; он выступил вперед и приготовился произнести вступительную речь. Снова и снова громыхали аплодисменты, пока, наконец, они не замерли в дальних рядах толпы. В глубоком молчании собравшиеся слушали президента.
— Соотечественники, сегодня, принимая присягу перед вторым вступлением на пост президента, нет необходимости излагать такую же большую программу, как и в первый раз… Что нового могу я вам сказать? Успехи нашего оружия, на чем базируется почти все, известны народу не меньше, чем мне… у нас хорошие перспективы в будущем, но я не отваживаюсь что-либо предсказать… Четыре года назад все с тревогой думали об угрозе гражданской войны. Обе стороны не желали войны, но одна из них готова была решиться лучше воевать, нежели допустить существование единой нации, а другая сторона готова была принять войну как необходимое условие сохранения единства нации.
Восьмая часть населения — цветные рабы — населяла в основном южные штаты. В целях дальнейшего утверждения, распространения и усиления института рабства мятежники готовы были применить оружие и пойти на раскол нации. Обе стороны читают одну и ту же библию, молятся одному и тому же богу, обе стороны взывают к богу о помощи в борьбе против врага. Может показаться странным, что кто-либо осмеливается требовать у бога помощи, чтобы заставить других работать на них в поте лица своего; но не будем судить, дабы не быть судимы…
Мы не таим злобы против кого бы то ни было; наше милосердие простерто к каждому. Справедливость — наша опора… Мера понимания справедливости дана нам богом. Приложим все силы, чтобы закончить наше дело, залечить раны, нанесенные войной, оказать внимание тому, кто вынес на себе тяготы войны, позаботиться о вдовах и сиротах — сделать все для того, чтобы добиться и поддерживать длительный справедливый мир в нашем народе и со всеми народами мира.
Робкие аплодисменты, редкие одобрительные возгласы прерывали речь Линкольна. Репортеры отметили, что заключительные абзацы речи увлажнили глаза многих, у некоторых катились по щекам слезы, и их не стыдились.
Клерк верховного суда принес библию. Линкольн, раскрыв ее, положил руку на страницы, вслед за верховным судьей повторил официальную присягу, наклонился, поцеловал библию и снова выпрямился во весь свой рост.
Вечером в Белом доме состоялся прием. От невероятного напора толпы, запрудившей платформу, площадь и дорожки сада, мужчины задыхались, женщины падали в обморок. Начиная с 8 часов и до 11 вечера Линкольн беспрерывно пожимал руки желающим. Газеты подсчитали, что перед ним прошло более 6 тысяч человек.
Любители охотились за сувенирами. «В Восточном зале отрезали кусок красной парчовой драпировки размером с квадратный ярд. Из кружевных занавесей вырезали узоры из цветов. После приема арестовали нескольких человек, причастных к этим безобразиям», — вспоминал охранник Крук. Президента этот вандализм очень огорчил.
Из маленькой деревушки Гамильтон, Массачусетс, пришло письмо. Мэри Додж писала: «Я хочу поблагодарить вас за вашу доброту и сказать, что мы очень сожалеем, что вам придется так много трудиться еще четыре года. Но поймите, какой это будет триумф правды, какое это счастье для нашей страны… И когда придет пора отдыха, на вас будет сияние славы… благодарность и любовь народа будет лишь малой долей той огромной награды, которой вы достойны».
6. Нескончаемый повседневный труд президента
Миссури, больше чем любой другой штат, страдал от гражданской войны, от нападений соседей друг на друга, от кочующих бандитов и партизанских отрядов, от поджигателей амбаров и ночной стрельбы. 15 января Линкольн написал генералу Доджу: «…в Северном Миссури… почти не осталось населения… обратитесь к народу с предложением вернуться к своим очагам, оставить друг друга в покое…», может быть, вывести войска из районов, где их присутствие вызывает недовольство населения. Предлагая практические меры, Линкольн выказал веру в гуманизм, для которого трудно было тогда найти оправдание в Миссури.
За четыре с лишним года Линкольн снял с должностей 1 457 чиновников из общего возможного количества в 1 639. На многих военных ответственных должностях должны были находиться вполне лояльные люди. При малейшем сомнении человека увольняли. В организацию лояльного правительства Линкольн вложил много труда.
В британских политических и журналистских кругах началась военная паника. Линкольн и Сьюард обсудили вопрос о посылке в Великобританию заверений в том, что США не собираются воевать за океаном.
Почти семь недель Линкольн работал, добиваясь прохождения тринадцатой поправки; он руководил сложной и острой конференцией в Хамптон-Роудс, потерпел тяжелую неудачу в попытке добиться признания Луизианы, поддерживал постоянный контакт с Грантом и Шерманом, решал дела военно-морского флота, торопил с посылкой свежих подкреплений на фронт, разбирался в бесконечном потоке дел военно-полевых судов, в случаях произвольных арестов подписывал ордера на арест, приказы о помиловании; назначил двух новых министров; написал вступительную речь и принял присягу на второй срок президентства; рассмотрел сотни заявлений о назначении на должности. И 14 марта впервые руководил заседанием министров, лежа в постели, — он был измучен и истощен перегрузкой в работе и сложными переживаниями.