— Услыхали! — И, щелкнув переключателем, он перешел на прием.

Я терпеливо ожидал окончания приема. Наконец лейтенант откинулся назад, вытер лоб и весело улыбнулся.

— Вам шифровка. Не иначе как от самого фюрера, кол ему в… брюхо.

Он выключил передатчик и пошел к двери.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Иван Иванович. А вы зовите просто Ваней, — засмеялся он.

— Вот что, Ваня, не уходи далеко, скоро еще пригодишься.

— Я только вниз, товарищ подполковник, покурить пойду, — сказал лейтенант, закрывая за собой дверь.

Повозившись с полчаса, я расшифровал с помощью ключа, найденного у арестованного фашиста, радиограмму. В ней говорилось:

До 18.25 оставалось много времени, Я написал подробную записку генералу и отослал ее в штаб армии с дежурным мотоциклистом. Сам же решил пройтись по улице, чтобы сосредоточиться и дать голове немного отдохнуть от сегодняшних событий.

Черт знает, что все-таки означали эти разноречивые призывы неведомого Генриха? То «нужны сведения о советских воинских частях», то они не нужны и даже «запрещаю заниматься военной разведкой», и вдруг какое-то «искомое», являющееся «главным», да еще с каждым часом становится «необходимее» кому-то в Берлине. Но что же могло находиться столь ценного в этом маленьком, расположенном в стороне от главных дорог Шагарте? Картина? Нет, конечно, она не представляла собой особой ценности. Дело не в ней, а в другом. Но что это могло быть? Золото, брильянты, деньги? Тоже нет. Из-за денег не поднялась бы такая опасная возня с присылкой самолетов. Нет, тут было что-то другое. Если Берлин шлет в маленький Шагарт агента за агентом, это значит, что здесь осталось действительно что-то очень важное. Но что и где?

Дойдя до этого вывода, дальше я уже терял логическую нить. В раздумье я ломал голову, строил догадки и делал самые различные предположения, но все было тщетно… Загадка оставалась нераскрытой. Раздосадованный, я запер комнату и, положив ключ в карман, вышел в переднюю, в которой сидели Глебов и Харченко, азартно сражавшиеся в шашки.

— Никого не пускай ко мне, — сказал я, уходя.

— Есть, не пускать! — вскочив со стула, но не сводя глаз с шашек, крикнул Харченко.

Я вышел из дому. На бульваре было много народу. Иногда торопливо проносился велосипедист или велосипедистка с навьюченными на багажник вещами. Встречались целые немецкие семьи с грудами всякого скарба на ручных тележках. Это были беженцы, возвращавшиеся из окрестных сел в свои дома, или горожане, перевозившие обратно запрятанные где-либо домашние вещи. На углах были открыты киоски с пивом, лавчонки торговали, чувствовалось, что жизнь в тихом городке входила в норму.

Я открыл дверь скромного магазинчика. Мелодично зазвенел звонок. Из-за прилавка мне навстречу поспешно вышел пожилой немец. Из-за его спины выглядывала жена. Пепельницы, лезвия, бритвы, одеколон, зубная паста, пудра, французские духи, мышеловки, детские игрушки, пакеты с цветочными семенами и прочая мелочь были аккуратно расставлены на полках.

Я поздоровался с хозяевами, купил десяток лезвий и пошел дальше, провожаемый приседаниями и поклонами четы. В парикмахерских брились и стриглись немцы, возле бара толпились мужчины и женщины. Полный, типично немецкий бюргер сосредоточенно отбирал и складывал в рюкзак выданную ему из овощной лавки по талону бургомистрата картошку. Все жило спокойной, патриархальной, захолустной жизнью заштатного городка, и если бы не изредка встречавшиеся разбитые здания, то и в голову не могла бы прийти мысль о том, что этот город взят с бою русскими войсками и что здесь всего четыре недели назад хозяйничали фашисты.

«Так зачем же именно сюда залетают фашистские самолеты, сбрасывая свою агентуру? Зачем?» — снова и снова сверлила мой мозг одна и та же мысль. Походив с полчаса и немного успокоившись, я вернулся назад и сейчас же сошел вниз, к арестованному. Его вторично перевязывал вызванный к нему фельдшер.

— Как он?

— Легкое, касательное ранение колена. Через неделю сможет танцевать, — ответил фельдшер.

— Через неделю он будет гнить, если не захочет спасти себя, — сказал я.

Немец побледнел.

— По-русски говорите? — усаживаясь против него, спросил я.

— Слабо. Понимаю лучше, — тихо, словно выдавливая из себя слова, ответил по-немецки фашист.

— Ваше имя?

— Иозеф.

— Фамилия?

— Миллер.

— Откуда родом?

— Из Бреслау, но живу здесь второй год.

— Возраст?

— Двадцать восемь лет.

— Член нацистской партии?

— Нет. Я был в гитлерюгенде, недолго, год-два, не больше.

— Где ваши шифры и остальные документы?

— Кроме тех, что взяты вами, не имеется.

— Где находится городской центр и кто входит в него?

— Клянусь вам, я этого не знаю, господин офицер. Ведь я маленький человек, всего-навсего радист. Откуда я могу знать?

— Очень хорошо. А какое задание не выполнено вашей группой?

Немец, пожимая плечами, проговорил:

— Не имею представления. Вы сами видите, господин офицер, что я хочу сохранить свою жизнь и ничего не скрываю, но этого, к сожалению, не знаю.

Дверь открылась, и в комнату быстрыми крупными шагами вошла переводчица.

— Прошу извинить меня… — начала было она, но вдруг смолкла, изумленно глядя на нас.

Не успел я остановить ее, как немец, сидевший напротив меня, несмотря на раненую ногу, подскочил с места, глядя на нее округлившимися глазами.

— О-о! Какая встреча! Разрешите мне остаться, господин подполковник, я пригожусь вам, — твердо сказала переводчица. — Да-да, это я, герр Циммерман. Вы не ошиблись! Позже я расскажу вам причину моего внезапного прихода, — обратилась она ко мне. — Значит, можно мне остаться?

Я утвердительно кивнул головой.

— Вы можете говорить с этим господином и по-русски.. Ведь он из прибалтийского края, бывший русский подданный и… — она закурила и медленно произнесла: — Родной племянник рейхсмаршала Геринга.

— Вот как! — сказал я. — Оказывается, «маленький и ничтожный радист» Иозеф Миллер не кто иной, как…

— Я соврал, — перебивая меня, быстро сказал немец. — Все, что я говорил до сих пор, неправда. Но теперь, когда появилась эта… эта… дама…

— Можете, по старой памяти, называть меня фрау Вебер или даже Фридой, как вам угодно, от этого ничего не изменится. Только говорите подполковнику правду, а я буду сидеть, курить и слушать ваши показания, — очень вежливо сказала переводчица и поудобнее уселась на диван.

— Я буду говорить правду. Но только прошу, господин офицер, помнить ваше обещание и сохранить мне жизнь. Да, я Конрад фон Циммерман, родной племянник рейхсмаршала, член национал-социалистской партии с тысяча девятьсот тридцать шестого года. Мне тридцать лет.

Переводчица не вмешивалась в разговор, лишь время от времени испытующе поглядывая на немца. Он указал мне адрес местной подпольной организации.

— Улица Хорста-Весселя, 172, — дважды повторил он.