В начале марта, когда зима была уже на исходе, появилась возможность увидеть царский двор вблизи. В тот день на манеже Родион предстал перед Бироном с двумя великолепными, гнедыми, с золотистым отливом, арабскими жеребцами, только что присланными из Испании. Бирон так и зашелся от восторга: широкий лоб, со слегка вогнутым «щучьим» профилем голова, длинная, красиво изогнутая, лебединая шея, словом, чудо!

— Каковы, а? Родион, а? Только седло поменяй. У этого седла лука слишком высокая.

Приказание тут же было исполнено. Бирон взлетел на лошадь и поехал по кругу, постепенно убыстряя бег. Вдруг в манеж вбежал поручик с криком: «Едут! Едут!» Шталмейстер[21] и случившиеся рядом люди пришли в необычайное волнение. Из подсобных помещений внесли роскошное кресло и поставили в торец помещения. Сзади кресла разместили скамейки, крытые вальтрапами, на пол, прямо на опилки бросили ковры. Во всем манеже только Бирон оставался спокоен, продолжая выезжать скакуна.

Дверь стремительно распахнулась. Первыми в манеж вошли гвардейцы и выстроились вдоль стен, за ними важный генерал, затем несколько партикулярных, расфранченных донельзя лиц и, наконец, большая, тучная женщина со строгим лицом. Она сразу направилась к креслу, за ней последовала немногочисленная свита, были среди них и дамы. Замыкали шествие две большеголовые, резво ковыляющие карлицы.

Это могла быть только она, императрица всероссийская — Анна I. Перед тем как сесть, она распахнула большую соболью шубу, явив миру небесно-голубое одеяние, плотно расшитое золотыми цветами и птицами. Мелкие завитки парика окаймляли ее лоб, два больших локона лежали на собольем воротнике. Как только Анна удобно устроилась в кресле, карлицы сбросили шубейки и затеяли перед царицей шумную игру, одна изображала петуха, другая курицу. «Курица» квохтала, била себя по бокам маленькими ручками, а петух ходил кругами, примериваясь, как лучше вспрыгнуть на спину своей жертве. Наконец петуху это удалось, раздался дружный хохот, веселилась вся свита. Карлицы уже всерьез тузили друг друга, барахтаясь в опилках.

— Кыш, кыш, проклятые! — крикнул, подъезжая, Бирон.

Только тут Родион увидел, что на манеже не осталось никого, кроме вновь прибывших. Он тоже собрался уходить, уводя второго жеребца, которого продолжал держать под уздцы, но Бирон поманил его пальцем. На второго красавца коня забрался франт Левенвольде. Он тоже неплохо гарцевал, но до Бирона ему было далеко: то ли скакун слишком горячился, то ли не смог Левенвольде подчинить себе коня. Видно было, государыня очень довольна этим представлением. Наконец оба всадника остановились около Родиона.

— Держи коней, — бросил Бирон. — Поводи их тут немножко, во-он там, подальше.

Из-за этого приказа Родион стал невольным свидетелем приема саксонского посланника, который Анна устроила прямо в манеже. Нельзя было понять, был ли это знак особого доверия или, наоборот, пренебрежение, только посланник находил все это вполне естественным, держался как рыба в воде и после обязательного ритуала в виде бесконечных поклонов и пожеланий здоровья стал трещать без умолку. Анна изредка задавала ему вопросы. Вот тут Родион и услышал имя Лещинского, о котором еще летом толковал ему отец.

— Примас Потоцкий уже открыто говорит: быть королем Станиславу Лещинскому. Примас сразу схватил власть под уздцы. Он распустил сейм и гвардию покойного их величества короля Августа. В Варшаве царит великая паника. Примас приказал, чтобы все саксонцы, несшие доселе службу королю, немедленно оставили Польшу. Население напугано. Саксонцы чиновники, ремесленники, купцы распродают свои дома с одним желанием — уехать из столицы Польши.

— Об этом, ваше величество, и брат пишет из Варшавы, — подал голос Левенвольде.

Посланник с готовностью закивал.

— Мне известно мнение графа Левенвольде, но соблаговолит ли ее величество последовать совету своего дипломата — послать войска и расположить их на польских границах? Обстоятельства могут быть таковы, что ради спокойствия Польши их придется двинуть внутрь страны — к Варшаве. Франция ведет подлую политику — подкуп. Нам достоверно известно, что уже 200 тысяч червонных, а может быть, и более того, были отправлены из Парижа, чтобы переманить на свою сторону польских вельмож. Там идут открытые торги. Я знаю из самых надежных источников, что маркиз Монти сманил люблинского воеводу, мол, будешь за Лещинского, получишь место коренного гетмана.

— Станиславу Лещинскому королем не быть! — громко сказала Анна, голос у нее был звучный, внятный, эхо подхватило его и придало ему особую глубину. — А надобно будет, и войска двинем. Двинем? — спросила она кого-то через плечо и, получив утвердительный ответ, продолжала: — А пока пошлем примасу Потоцкому грозную грамоту. Он, вишь, вздумал с Россией шутки шутить.

У вельможи, к которому Анна обратилась за советом, было благородное лицо и фигура: высок, строен, держится с достоинством, уже на возрасте, но очень моложав. «Да это Миних!» — догадался Родион. Новый фельдмаршальский мундир его прятался под роскошной, с бобровым воротником епанчой. Красавец… Они все красавцы, это их пропускной билет к подножию русского трона. И с этаким благородным лицом быть злодеем! Родион представил, как этот надменный господин ходит по его родному дому, Наверное, всю отцовскую мебель выкинули, из кабинета сделали кладовку, матушка всегда говорила, что там света мало и еще одно окно надобно пробить. Волнение Родиона передалось жеребцу, которого он держал под уздцы.

— Тише, тише… — Он погладил коня по горячей шее. — У них своя шатия, у нас своя.

Разговор с посланником меж тем переметнулся на Австрию, против которой интригует Париж и возводит на нее всяческие напраслины.

— Это какие же напраслины? Австрия нам союзница. — Анна опять повернулась к своим.

— Австрия в Силезии войска на границе собрала, — раздался несколько гнусавый голос Остермана. — И заявила, что это необходимая мера предосторожности на случай волнений, без которых, конечно, не обойдутся выборы польского короля.

— Все желают сохранить мир, значит, быть войне, — рассмеялась Анна.

— Австрия поддерживает предложенную вами кандидатуру на польский трон, — с поклоном сказал посланник.

— Вот и ладно, впрочем, мы это и сами знаем. Быть королем польским курфюрсту саксонскому Августу III — достойному сыну великого покойного отца.

Последнюю фразу Анна произнесла стоя, аудиенция была окончена. Во время всей этой сцены, величественной и ненатуральной, словно греческую трагедию разыгрывали, Родион пытался представить себя на месте саксонского посланника. Вот он упал на колени подле трона, он рассказывает о несправедливом навете на родителей, он умоляет о справедливости, лица приближенных взволнованны, Анна негодует… А потом очнулся. Господи, да они его просто не заметят! Он будет валяться в опилках, а все эти важные, решающие судьбы мира люди перешагнут через него, как через бревно, и карлицы перешагнут, пнув при этом своими маленькими ножками, обутыми в сапожки с бантами.

Государыня со свитой важно проследовала к выходу. Бирон позвал Родиона, вскочил на коня и поехал неторопливо, замыкая шествие.

Часть III

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИГРЫ

1

Поспешая вслед за сюжетом, мы совсем забыли одну особу, верную, добродетельную и скромную — княжну Клеопатру. Она приехала в Петербург в надежде устроить свою судьбу, но прошло уже более трех месяцев ее столичной жизни, а девушка еще не выходила в свет, не побывала ни на одном балу, и ни одному мужчине, кроме старых и скучных гостей Варвары Петровны, ее не представили. Было отчего негодовать и плакать! Тетка держала ее у подола, вернее у колеса своего громоздкого кресла, заставляла читать вслух, вести бесконечные беседы и словно забывала, что племянница на выданье.

— Ты поговори с ней, поговори, — увещевала Клеопатра брата. — Батюшка наказывал, что ты должен обо мне заботиться. А ты что делаешь? Легкомысленный ты, Матвей, вот что.