Что говорить. Оставили свой след эти фантастические события, оставили. Или, может, кому-то покажется мало, неубедительно? Так я ведь и сотой доли… я… ого-о. Про этот дом можно такого, понимаете ли…

А с этим рассказом, собственно, все. Дом теперь тихий, славный. На него водят смотреть. «Перебесился», — ласково говорят о нем жильцы. Изредка-изредка вздохнет там что-то, но то ли это недоотсеченный мятежный теплопровод, то ли сантехник-ветеран никак не выберется из хитросплетений дома, тут и там натыкаясь на гостеприимных хозяев. Периодически он позволяет себе короткий отдых и тогда похрапывает, приложившись к чемодану с инструментом, а мальчик охраняет его сон… Забыл, забыл! А где же Нипикин Саша, школьник, юный техник и фаталист? Где он, наш герой? Одаренный ребенок уже вернулся с занятий литературно-механического кружка; разломав свой старый процессор, он построил новый, еще надежней стянул его корпус изолентой и подарил папе.

И представьте, агрегат заработал! Правда, почти сразу саморазрушился от переохлаждения, но Сашин папа все-таки успел написать один-единственный фантастический рассказ и тотчас отнес его в редакцию популярного журнала, которая располагалась здесь же, в доме, рядом с бюро ритуальных услуг, помните?

Дик Френсис

ЗАКУЛИСНАЯ ИГРА

Мне снилось, что я мчусь на скачках.

Ничего удивительного. Я участвовал в тысячах скачек.

Барьеры, через которые надо было перепрыгивать, лошади и жокеи в разноцветных костюмах, и целые мили зеленой травы. Согнувшись и приподнявшись на стременах, верь в напряжении скорости я скакал галопом мимо скамеек, занятых людьми, люди выкрикивали мое имя, желая мне победы. Побеждать было моим призванием. Для этого я там и находился. Этого жаждал. Для этого был рожден.

Во сне я выиграл скачку. Крики перешли в овацию, и овация подняла меня на крыльях, словно на гребне волны. Но важнее была победа, а не овации.

Я проснулся в темноте, в четыре часа утра, со мной такое часто случалось.

Никаких оваций. Полная тишина.

Вспомнил, что не буду больше участвовать в скачках, никогда. Щемящая боль утраты нахлынула с новой силой.

Я вынул батарейку из протеза руки и вставил новую. Пальцы начали шевелиться.

Как странно, подумалось мне, эта процедура стала настолько привычной, что я совершал ее механически, бессознательно — словно чистил зубы. И я понял впервые, что мне наконец удалось примирить свое подсознание, во всяком случае, когда я бодрствую, с тем, что моя левая рука от локтя и ниже состоит из металла и пластика.

Теперь я почти все стараюсь делать одной рукой — так быстpee. Искусственная рука, приводимая в действие соленоидами, которые получают электрические импульсы от культи, сжимает и разжимает пальцы, словно тиски.

Она выглядит как настоящая рука, и иногда люди не замечают, что это протез. На пальцах вытиснены ногти, обозначены выпуклости сухожилий и синеватые линии вен. Оставаясь один, я все меньше пользуюсь ею, но предпочитаю носить ее, не снимая. Раздался звонок в дверь.

Я вышел в маленькую прихожую и посмотрел в глазок.

На коврике перед дверью стояла пожилая дама с синим шарфиком на голове. Я открыл дверь и вежливо сказал:

— Добрый вечер, чем могу быть полезен?

— Сид, — воскликнула она, — можно мне зайти?

Я смотрел на нее и думал: «Нет, я ее не знаю. В конце концов многие незнакомые мне люди зовут меня Сид, и я всегда воспринимаю это как комплимент».

Из-под шарфика выбивались черные букли, глаза закрывали темные очки, на губах блестела темно-красная помада. Гостья все еще ожидала, что я узнаю ее, но это случилось лишь после того, как она нервно оглянулась и я увидел в свете лампы ее профиль.

Я с удивлением спросил:

- Розмари?

Послушайте, — сказала она, протиснувшись в дверь, которую я приоткрыл пошире, — мне необходимо поговорить с вами.

— Ну, что же… заходите.

Пока я закрывал дверь, она подошла к зеркалу в прихожей и стала развязывать шарфик.

— Боже, какой у меня вид!

Она стянула шарфик с головы, вместе с ним слетели черные букли, и она встряхнула знакомой гривой каштановых волос — Розмари Каспар, которая называла меня Сидом вот уже пятнадцать лет.

— Боже, — сказала она снова, пряча темные очки в сумочку и стирая бумажным платочком губную помаду. — Я должна была прийти, должна.

Наблюдая, как дрожат ее руки, и отмечая отрывистость ее речи, я подумал, что повидал немало людей в таком состоянии с тех пор, как сделал своей профессией распутывание неприятностей и избавление от несчастий.

Не сняв плаща, она прошла за мной в гостиную и рухнула на диван так, как будто у нее вдруг подкосились ноги. Глаза ее беспокойно блуждали по комнате. Я налил ей джина.

— Выпейте, — сказал я, протягивая бокал. — Так в чем проблема?

— Проблема! — вскричала она, сразу заводясь. — Если бы это была просто проблема, стала бы я тайком разыскивать вечером вашу треклятую квартиру в этом дурацком парике, если бы могла открыто подойти к вам на скачках?

— Почему же?

— Потому что мне меньше всего хочется, чтобы на скачках или где бы то ни было видели, как я разговариваю с Сидом Холли.

В прошлом я несколько раз ездил на лошадях ее мужа. В ту пору, когда я был жокеем, в те далекие времена, еще до успеха, славы, падений, изуродованной руки и всего прочего. С Сидом Холли, экс-жокеем, она могла сколько угодно говорить на глазах у всех. К Сиду Холли, превратившемуся в некоего детектива широкого профиля, она явилась в темноте.

Розмари внезапно подняла глаза и посмотрела на меня изучающим взглядом, словно никогда раньше не видела, и я понял, что она заново меня оценивает.

— Все говорят… — начала она неуверенно, — что вы очень успешно… занимаетесь делами такого рода. Но не знаю… теперь, когда я здесь… не думаю, чтобы… я хочу сказать… вы ведь жокей.

— Бывший, — отрезал я. — Почему бы вам не сказать прямо, что вам нужно? Если я в состоянии, то помогу. Сядьте поудобнее и начните сначала.

Словно во сне, она встала, расстегнула и сбросила плащ и снова сева на диван.

— Нет никакого начала… Джордж на обеде, — сказала она. — Мы останемся ночевать в Лондоне. Он думает, что я пошла в кино.

Джордж, ее муж, считался одним из трех наиболее известных в Англии тренеров скаковых лошадей и входил в десятку самых видных тренеров мира. Определенная часть лучших чистопородных скакунов из года в год попадала в его конюшни, и уже самый факт, что лошадь находится у Каспара придавала владельцу определенный вес.

— Джордж не должен знать, — предупредила оно нервно. — Обещайте, что не скажете ему о моем приходе.

— Считайте, что обещаю.

— Вы поймете, почему… — Она сделала глоток. — Он не хочет признаваться, хотя до крайности встревожен. — В голосе ее звучал какой-то надрыв. — Что вы подумали но поводу Глинера?

— Хм… Я был разочарован.

— Настоящая катастрофа, — сказала она. — Он был одним из лучших двухлеток, каких когда-либо тренировал Джордж. Глинер блестяще выиграл три скачки двухлеток. И потом всю прошлую зиму считался фаворитом скачек на призы гиней и Дерби. Все предсказывали, что он будет вне конкуренции.

— Да, — сказал я. — Помню.

— И что же? Минувшей весной он участвовал в скачках на приз «Тысячи гиней». Выдохся задолго до конца. Полный провал. Нечего было и думать выставлять его на Дерби.

— Случается, — сказал я.

— А Зннгалу? — воскликнула она. — Такое тоже бывает? Два лучших молодых жеребца в стране. Оба превосходно выступали как двухлетки, оба из наших конюшен. И ни тот, ни другой не выиграли ни гроша в прошлом году — уже трехлетками. Так и стояли в своих стойлах, прекрасно выглядели, пожирали корм, но толку от них не было никакого.

— Странная история, — согласился я не совсем уверенно.