И жили в доме люди разные. Значительные и незначительные, интересные и неинтересные, умные и глупые — всякие. Было несколько штук профессоров, около полусотни директоров баз, магазинов и вообще крупных торговых людей, три генерала (пpичем один такой, что, получив полный комплект своей генеральской формы, с погонами, шевронами и околышами обеих фуражек, так ни разу в ней на людях и не покрасовался… он хотя живет-то сам в другом месте, а здесь — его дочь с мужем); некоторое количество полковников и подполковников — по удивительному стечению обстоятельств все в восьмой, нет, все-таки в девятой, точно, да, в девятой секции. Лица вольных профессий и родов занятий: художники, кооператоры-одиночки, студентки неподрабатывающие и студентки подрабатывающие, граждане(эти, как правило, снимали в доме квартиры за большие и любые деньги) с интересным выговором и темными взглядами, ну и прочие — токари, инженеры, библиотекарши, вдовцы, пенсионерки, повара, журналисты, врачи, шоферы, дворники, начальники производств и начальники канцелярий, такелажники, учителя и ученики, бухгалтеры… ой, их всех, ей-ей, не упомнишь.

Чудесное зрелище представляет собою дом в сумерки, когда с работы возвращаются те из его жильцов, которые в это время возвращаются с работы и которых все-таки больше, чем тех, ктo в это же время на работу уходит (или выходит?). Чудесное, дивное зрелище, особенно если встать над оставшейся после строителей пропастью, за трансформаторной будкой, на бугорке меж двух тополей, один, знаете, так покосился, а другой… ах, нет, нет, там же теперь бензоколонка…

Вечером загораются тысячи окон дома. Чем выше этаж, тем реже люди занавешивают окна, и видно, как они ходят в комнатах, сидят в кухнях, лежат в спальнях. Если найдете такую точку, чтобы дом один, целиком, занимал поле зрения, то откроется вам явление прелюбопытнейшее: ежесекундно в доме загораются или гаснут по одной два, а то и по нескольку сразу его белых, желтых, золотистых, серых, бурых, розовых, голубоватые, откровенно-синих или же мрачно-пурпурных окон. Дом будто перемигивается то ли с вами, то ли сам с собою, потому что ведь с кем ему, стоящему особняком, еще перемигиваться? Пристальному наблюдателю уже вскоре начинает казаться, будто с каждым вспыхиванием и угасанием в воздухе разносится едва слышимый звучок: тинк… тонк… танк… тонк… блямзь!.. топк-тонк… тэнк… как если бы падали на кафель зубчики алюминиевой расчески. Лучше всего, конечно, этак в мае, сидишь себе под тем тополем, сидишь уж давно, поглядываешь, послушиваешь и, понимаете ли… Эх! Нет уж ничего этого. А ведь было же. Да, было. Эх, эх, времена…

А ежели представить себе, только попробовать, все тайные движения, внутренние возмущения и утишения, неведомые и не слышимые звуки — и ведомые, и слышимые звуки; струение электрического тока, обвалы в канализационных стояках и мусоропроводах, сумятицу уплотнений и сжатий воздуха, скрещения миллионов и миллионов напряжений в перекрытиях, долгие и долгие волны спокойных программ и невероятные всплески КВ!.. Все, что движется, изменяется, хлопает дверьми, включает магнитофоны и комнатные обогреватели, извергается и поглощается, подвергается всевозможным химическим реакциям и физическим воздействиям, — короче говоря, живет, живет! Протягивает само себя сквозь пятую субстанцию — время, — окутывается ею, и нет тому конца!..

Уж как хотите, а что-нибудь да должно было случиться, произойти, стрястись, или как еще говорят — из всего этого выйти

И оно вышло.

Как и в любом великом событии, здесь нельзя абсолютно точно определить момент, с которого все началось. Первое совпадение, первое движение сущего от вероятного к невероятному, крохотный, но необратимый шажок за грань разрешенного статистикой максимума случайностей, последняя гирька на чаше количества, чтоб оно стремительно ухнуло в пропасть качества.

Быть может, то, что тем вечерам одновременно в трех тысячах трех квартирах хозяйки включили на полную мощность кухонные плиты, чтобы приготовить ужин. Или что во всех девяти секциях опорожнили в мусоропроводы по полному ведру мусора, причем везде — на десятых этажах десятых подъездов. Да и мусор-то весь какой-то был на редкость одинаковый: уж если очистки, так непременно от магазинного, а никак не рыночного картофеля, если консервная банка, то из-под рыбного ассорти в томате, а не копченых, например, сосисок. Где-где такого мусора ожидать, но уж не в этом самом большом и красивом доме. Да чего там, уж как есть.

И посыпался этот совершенно одинаковый мусор по совершенно одинаковым трубам, да еще расположенным на совершенно одинаковом друг от друга расстоянии. Что ни говори, а пошла волна флюктуации — это выражаясь научным языком.

Заманчиво было бы переложить вину на проживающего в квартире тысяча сто сорок второй шестиклассника Ниникина Сашу, юного техника и фаталиста, — именно он налаживал в тот вечер самодельный текст-процессор (прибор, как и полагалось, был собран из бросовых радиодеталей, втиснут в распиленный корпус от магнитофона «Электроника» и перемотан изолентой). Папа у Ниникина Саши любил писать фантастические рассказы, и Саша хотел подарить ему процессор на день рождения. Может, тогда папа написал бы что-нибудь для Нобелевской премии.

Однако, не добившись от машинки ничего вразумительного, Саша по обыкновению махнул рукой и ушел на занятия литературно-технического кружка. Сказался ли малый навык Саши, или что часть деталей была все-таки не со свалки, а из магазина радиотоваров, но процессор так и не заработал и никакого влияния на дальнейшие — кроме самого-самого последнего события не оказал, потому мы с легким сердцем можем пока о нем забыть.

Но тогда что же, что послужило истинным толчком к развернувшейся… забегая вперед, скажем: чуть было не развернувшейся истории, которая могла бы иметь ой какие труднопредсказуемые последствия? Разве что в те самые секунды, когда происходили вышеописанные совпадения, в магазинах и учреждениях цокольного этажа по окончании работы выключали свет — о случаи! случай! — пальцы, нажимавшие кнопки и опускавшие рубильники, произвели эти действия в один и тот же момент? И не сыграл ли свою роль проплывший в ту минуту над домом, над городом, низко, ниже обычного, огромный аэробус, бело-голубой в темнеющем небе, брюхатый, надсадный, — и срезонировали окна в доме, загудели, а кое-где даже полопались…

Дом мигнул.

Сам по себе.

Выключался и вновь включился свет в каком-то количестве квартир пока еще произвольно, наугад выбранных Домом. Люди в них удивленно посмотрели на свои люстры, но потом, каждый в отдельности, решили, что просто падение напряжения, подключился какой-то мощный потребитель, бывает. И вернулись к своим делам.

Дом мигнул еще раз, и теперь у него получилось гораздо лучше. Если бы с того самого места, где рос тот самый тополь, под которым, бывало… ну, вы помните, — вот оттуда замечательно можно было бы увидеть, как отчетливо, залихватски, я бы сказал, молодечески мигнул во второй раз Дом.

(Между прочим. Легко было бы начать вот с этого волнительного момента, как некий дом по неким опущенным рассказчиком причинам вдруг мигнул, да еще всеми своими окнами сразу. Факт до очевидности невероятный, и что, имея его на руках, еще вдумываться, доискиваться первопричин, создавать атмосферу и тэдэ и тэнэ. Но.

Но, будучи идущим в ногу со временем, будучи резким противником всякого рода замазываний, умолчаний и подтасовок, будучи, наконец, сознательным борцом за историческую правду, автор смело выдвигает свою версию событий, основывающуюся на реальных свидетельствах, до последнего времени, увы, недоступных широким слоям общественности[2]).

И все же, хотя Дом мигнул просто великолепно, люди и на сей раз не слишком обеспокоились. Каждый вновь подумал, что это случилось только у него, кто-то балуется с пробками, и все дело. Через какое-то, впрочем, время многие телефонные кабели в Доме ожили — это знакомые звонили знакомым, спрашивая, не мигало ли у них электричество, и выясняя, что да, мигало, а у некоторых даже дважды, начинали недоумевать.