— Я знала, что так будет! — воскликнула я, изо всех сил стараясь, чтобы он прочел в моем взоре безграничную веру и беспредельную любовь. На какую-то робкую долю секунды у меня мелькнула мысль, не напоминает ли мой взгляд классическую собачью преданность. Но в этот вечер я знала, рискованно было делать подобные сравнения.

Когда мы сидели в баре над рекой, Нэд вдруг стал загадочным и молчаливым; он односложно отвечал на мои замечания и смотрел на меня с тем сосредоточенным интересом, с каким опытный покупатель в последний раз оглядывает облюбованную им покупку. Два чувства — уверенность в моей власти над Нэдом и робость — одновременно овладели мною; потом они причудливо слились в одно совсем новое чувство. В полумраке бара, в темных с позолотой зеркалах, множилась вереница огней — от лимонно-желтых язычков стенных бра до крохотных алых вспышек сигарет. Я увидела и свое лицо, странно порозовевшее от красного плюша кресел или от пристального взгляда Нэда.

— У меня есть кое-что для тебя, — вдруг произнес он смущенно и неловко, что всегда беспокоило и трогало меня. — Ты давно этого хотела. Надеюсь, тебе понравится.

Сначала на столе ничего не было, кроме пепельницы и стаканов, а затем на нем вдруг появилась маленькая красная коробочка. Она вобрала в себя свет всех ламп в зале, все время и все надежды. Я боялась прикоснуться к ней.

Нэд нажал пальцем крышку, она отскочила. В коробочке лежало колечко, и, прежде чем я успела разглядеть его, оно уже очутилось на моем пальце — колечко со странными заклепками по бокам, испугавшее меня и, что еще хуже, разочаровавшее.

Голландский мальчуган, заткнувший пальцем дыру в плотине, остановил морскую стихию, но сам стал пленником ее. Я была поймана, я погибла, я испугалась. Не ужаснулась, не впала в панику, а именно испугалась, как пугаются дети. Страшно, когда в узком коридоре юности тебя встречает твое будущее и, широко раскинув руки, неумолимое, преграждает путь. Ты поймана. Неужели ты думаешь, что можешь идти дальше? Сколько еще есть коридоров, просторных комнат, широких врат, ведущих в сады с яркими экзотическими цветами и щебетом птиц, но все это уже не для тебя. Ты выходишь из игры в самом начале.

— Это кольцо моей сестры Нелл. Я отдавал его переделать. Все равно ничего лучшего я в магазинах не нашел бы. — В голосе Нэда послышалось беспокойство. — Что с тобой, детка? Ты плачешь?

Сейчас, когда мы взрослые, нам нельзя проникаться жалостью к себе. Это непозволительная роскошь, и понять это — значит сделать первый шаг на пути к мужеству. Однако нам простительно сколько угодно жалеть себя в юности, ибо это все равно, что жалеть кого-то другого, одно из наших «я», которых в нас так много и которые последовательно сменяют друг друга, так что лишь в итоге жизни мы до конца познаем себя. Тогда, если случится сделать неожиданное открытие, уже поздно что-либо изменить. А в молодости сколько в нас этих «я», и одно способно удивляться другому, а порой и жалеть его.

Влюбленная молодость может страдать снобизмом, поскольку материальные блага кажутся ей своего рода безопасностью, которую нет еще умения оценить и с духовной стороны. В молодости мы со страхом отдаем свою судьбу в чужие руки, и в это путешествие в чужую далекую страну нам хочется взять с собой знакомые предметы — шелковистый ковер, позолоченную вазу, монету со знакомым профилем. Мы уверены, что знаем, что такое деньги; мы думаем, что знаем, что такое «положение». Мы жаждем их не потому, что алчны или расчетливы, а потому, что ищем утешения. Лишь став взрослыми, мы ничего не требуем от любви, ибо из чужой страны она нам стала родным домом.

Именно потому, что я боялась выходить замуж за Нэда, потому что мне одинаково страшно было и потерять его, и сохранить, и цеплялась за вещи, которые были для меня символом зрелости (и, как я думала, спокойствия; я еще не знала, что нет его и в зрелости, как нет в жизни вообще, пока звучит в человеке беспокойный голос плоти).

Мне казалось, что о достоинстве девушки судят по кольцу, которое она носит в знак помолвки; достоинство замужней женщины — это ее дом и та материальная собственность, которую она может назвать своей. Я думала, что все это поможет мне выдержать даже самые горькие разочарования, если они ждут меня. Что бы ни случилось, у меня будет положение в обществе. Только в очень юном возрасте мы склонны столь переоценивать значение этих нынешних атрибутов.

— Зеленый — это твой цвет, не так ли? — Нэд был обеспокоен. — Ты ведь любишь зеленый? А это — настоящий изумруд.

Это был крохотный камешек между двумя жемчужинами — зеленая искорка и две белые точечки. Я не плакала, как ему казалось, но мне очень хотелось плакать, и, когда он заговорил, я дала волю слезам.

Я думала, что плачу от разочарования, что кольцо оказалось не таким, о каком я мечтала. Но сейчас мне кажется, я плакала о большем. Я плакала потому, что будущее слишком рано взяло меня в плен, и, хотя для кого-то игра продолжается, я уже вышла из нее. А это было неблагородно, несправедливо, жестоко. Я плакала, сделав свое первое открытие, что жизнь часто бывает суровой и бесполезно предъявлять ей претензии в этом.

— Какое миленькое, — сказала я. — Я совсем не ожидала получить его сегодня. Эти последние недели были так ужасны.

— Я был зол на тебя. Но теперь все прошло.

— Ах, как было ужасно, — повторяла я, избегая его взгляда.

Он утешал меня и просил не плакать. Все прошло и никогда не повторится. Он спрашивал, довольна ли я теперь, и подшучивал над моим несчастным видом.

— Потанцуем, — предложил он.

Я покачала головой. Мне необходимо было выговориться после этих ужасных педель. Он был внимателен и добр, помогал мне расспросами. Неужели было так плохо? Я должна была знать, что все в конце концов уладится, говорил он. Я рассказала ему о прогулке с Дики и о том, как он утешал меня.

— Больше тебе не придется прогуливаться с Дики, — шепнул он мне и улыбнулся. — Теперь только я один имею право утешать тебя. Дики нечего совать нос в чужие дела.

Я попробовала улыбнуться.

— Бедный Дики, — сказала я.

— Ни Дики, ни Питеру, ни Хью.

Питер и Хью были те самые подростки, о которых я как-то, шутя, рассказала Нэду, когда он стал расспрашивать меня о моих детских романах. Я давно забыла о них и потеряла их из виду.

— Да, чуть было не забыл Возьмем Платона! Ему тоже нечего соваться в чужие дела. А теперь пойдем потанцуем. Это развеселит тебя.

Глава XIII

Мы прошли из бара в высокий, ярко освещенный зал, где за столиками сидело всего несколько человек и две-три пары медленно двигались по паркету. Звуки маленького оркестра глухо отдавались в большом и пустом помещении. Танцуя, я понемногу освобождалась от страха и разочарования. Ко мне снова вернулось хорошее настроение. Я любила Нэда. Колечко не казалось таким уж маленьким; наоборот, оно мне даже нравилось своею простотой. Оно сделано со вкусом, хотя мисс Розоман все равно не поймет этого; а что касается мистера Бэйнарда, то его суждения слишком неавторитетны, чтобы обращать на них внимание. Однако это крохотное колечко оттягивало руку. Я все время чувствовала его, и мысль о том, что я не сниму его до самой смерти, пугала и тревожила.

Когда музыка умолкла, Нэд подошел к оркестру и попросил повторить. «Это особый случай», — сказал он своим четким, несколько резким голосом. Он снова положил мне руку на талию. Дирижер оркестра, которому, видимо, надоело играть в пустом зале для столь немногочисленной публики, обрадовался хоть какому-то разнообразию. Он улыбнулся широкой беззубой улыбкой, поклонился и поздравил нас. Мы снова заскользили по паркету.

— Сейчас мы выпьем, — сказал Нэд, — а затем попросим сыграть эту мелодию еще раз.

Я сказала, что мне, пожалуй, не следует больше пить.

— Шампанское не повредит, — ответил Нэд, — его мы и закажем.

Я чувствовала, что на нас смотрят. Это было приятно и вместе с тем смущало. Все вокруг казалось каким-то неправдоподобным.