Через несколько уроков Мавр точно и беспрекословно выполнял все команды тренера. Но только его. Стоило сесть кому-либо из учеников — все начиналось сызнова. Мавр взбрыкивал, поворачивал не туда, куда надо, делал вид, что устал, в общем, куражился. А если чувствовал малейшую неуверенность наездника, моментально высаживал его и, обиженно фыркая — не могли, мол, найти наездника получше, — убегал в конюшню.

— Ты брось у меня эти шуточки, — орал Сергей Петрович, усаживаясь в седло. — Вперед!

Мавр послушно шел вперед. Команды выполнял с таким рвением, что тренер только диву давался.

— Ну ты и хитер, каналья! Что ж делать мне с тобой прикажешь?

Мавр дружелюбно фыркал, качал головой и просил повода.

— Побегать хочешь? — спрашивал Сергей Петрович. — Ну давай побегаем.

Питал тренер слабость к бывшему рекордсмену и на все его чудачества смотрел сквозь пальцы. Только новичкам жеребца больше давать не стал: боялся, как бы чего не случилось.

— Мавр!

Голос прозвучал радостно и певуче. Так звучала река в детстве. Мавр непроизвольно оглянулся и так же непроизвольно подошел к протянутой мальчишеской руке. На ладони лежал сахар, Мавр проглотил его, снова уткнулся в ладонь и облизал ее. Она была теплая, мягкая, в белых подтеках застывшего сгущенного молока.

Мавр встрепенулся, поднял голову и удивленно посмотрел на мальчика — невысокого, рыжего, в рваном пиджачке, застегнутом на одну пуговицу. Он словно спрашивал: «Кто ты? Откуда?» Митька погладил его между ушами. Призывно и волнующе зазвенела река.

— Мавр, ты чемпион, и я чемпион… — Митька не врал. Он тренировался в обществе «Урожай» и весной впервые выиграл скачку с препятствиями.. — Но чтобы стать настоящим чемпионом, я должен еще много работать. Давай вместе?

Мавр всхрапнул, еще ближе придвинулся к Митьке, Он старался понять, чем от него пахнет. Но понять так и не смог, ибо не знал, что на свете существуют школы, чернила и вечные перья.

— А ты меня не сбросишь? — Митька в поисках сахара обшарил карманы. — Нет?

Мавр покачал головой и уткнулся в ладонь.

— Ну, вот и договорились. — Он обнял жеребца за шею.

Увидев эту сцену, Сергей Петрович тихо ахнул. Он не поверил своим глазам. Мавр, таинственный Мавр, мрачный и неприступный, как средневековый замок, позволил себя обнять. Да еще кому? Мальчишке, который и в седле-то толком не умел сидеть.

— Тебя что, медом намазали? — Сергей Петрович смущенно кашлянул.

— Сгущенкой, — хмыкнул Митька. И задумчиво добавил: — Он, наверное, без матери вырос.

Сергей Петрович неловко переступил с ноги на ногу:

— А все-таки странно.

— Что странно?

— Он никому такою не позволял.

Митька равнодушно пожал плечами:

— Вы мне разрешите поездить на нем?

Тренер поскреб затылок, взглянул на Мавра, уткнувшегося в руку мальчишки, и чужим, неприятным голосом ответил:

— Ну что ж, попробуй. Только будь осторожен. Он не любит плохих наездников.

— Мы с ним будем дружить, — сказал Митька.

Сергей Петрович возражать не стал. Повернулся и не спеша побрел на манеж. С любопытством подумал: «Неужели не сбросит?»

Все обошлось без происшествий. Мавр вел себя пристойно: длинно и пружинисто вышагивал, командовали — переходил на рысь, а в галопе был мягок и непринужден. Карие, чуть насмешливые глаза Сергея Петровича при виде такого небывалого события округлились и изумленно запрыгали.

— Двадцать лет при лошадях, а такого еще не видел, — шептал он. — Черт знает что! Наверно, на Северном полюсе медведь подох.

А Мавр продолжал удивлять зрителей. Все команды наездника выполнял легко и свободно, барьеры брал на одном дыхании. Митька торжествовал. Мавр, гордый и недоступный Мавр, слушался его малейшего движения, взмаха руки, голоса. И ни разу не попытался сбросить, как это он непременно проделывал с другими.

Сергей Петрович решил произвести небольшой эксперимент. Он подозвал одного из учеников и попросил минут на пять заменить наездника. Чуда не произошло. Мавр остался верен себе. Уже через минуту парень с виноватым видом валялся на земле, а Мавр, фыркая, боком удирал в конюшню.

Так началась эта непонятная для всех дружба.

Митька принял ее просто, без затей, не придавая ей особого значения. Он был великодушен и добр и, как все добрые люди, никаких других отношений, кроме товарищеских, не признавал, и очень удивился бы, если бы кто-то не ответил ему взаимностью.

Для Мавра все было сложнее. Мальчишка с певучим голосом напомнил ему детство, когда он, смешной и тонконогий, летал за матерью по прекрасному, манящему неизвестными запахами лугу. Порой эти воспоминания были так ярки, что Мавр, забываясь, начинал призывно ржать и бить копытом. Он звал мать, табун, он возвращал прошлое. Митька, чувствуя, что с жеребцом творится что-то неладное, нежно щекотал его за ушами, расправлял гриву, давал сахар. Мавр тыкался в ладонь, слизывал застывшую сгущенку, несколько раз звучно втягивал и выпускал воздух из напряженных ноздрей и замирал — весь во власти тревожных воспоминаний.

Когда Митька уходил, Мавр, чуть не наполовину высунувшись из денника, долго смотрел ему вслед, скашивая свой желто-карий глаз так, что белок наливался кровью. Теперь снова надо было ждать до пятницы, а от пятницы — до понедельника. В эти дни Мавр начинал волноваться с самого утра. После обеда нетерпение его возрастало. Он начинал шумно всхрапывать, перебирать ногами по свежеподстеленной соломе, глухо, гортанно бормотать, словно жалуясь на что. Вот хлопнула дверь. «Он?» Чуткие уши вытягивались в струнку, замирали. «Нет!» Мавр, согнув в кольцо красивую шею, откидывался, как на пружинах, назад, в глубь денника, вздрагивая, сердито бил в пол копытом.

Наконец Митька появлялся.

— Мавр, я здесь, — раздавался в конце коридора его певучий голос.

Мавр высовывался из денника и замирал. По мере приближения Митьки он начинал облизываться и нервно втягивать воздух. Знал: сейчас будет булка, много сахара, а затем последует прогулка, где он вволю набегается и нарезвится.

Но особенно Мавру запомнилось лето. Его, как и многих других лошадей, весной вывезли за город, в конно-спортивный лагерь. Здесь все напоминало детство: и речка, и лес с его таинственными звуками, и луг, по которому весело порхали бабочки. Митька стал появляться чаще. Кроме понедельника и пятницы, он приезжал теперь в субботу и воскресенье. Радости Мавра не было предела. После обязательной тренировочной программы, где надо было шагать, бегать всякой там рысью, скакать коротким галопом, они уносились с Митькой в лес. От его шелеста и запаха Мавр сатанел, просил повода. Не было той дороги, по которой он вихрем бы не проносился со своим наездником, не было той лесной тропинки, по которой бы он не пробирался своим длинным, упругим шагом. А иногда они забирались на какую-нибудь поляну, скрытую от посторонних глаз густой кроной деревьев, и отдыхали. Митька ложился на мягкий, звенящий от солнца мох и, о чем-то вздыхая, подолгу смотрел в небо. О чем он думал, Мавр не знал. Лично он не думал. Он просто блаженствовал. Щипал траву, прислушивался к лесным шорохам, крикам птиц, шумно, с удовольствием вдыхал волнующие первобытностью запахи земли.

Однажды Митька не пришел. Мавр не знал, да и не мог знать, что его маленького хозяина родители отправили на третью смену в пионерский лагерь, и страшно огорчился. Все лошади как лошади — и сахар получили, и яблоки, и мягкую корочку круто посоленного хлеба, и вволю набегались, а до него никому и дела нет. Мавр всхрапывал, бил копытом, сердито взвизгивал — все было напрасно: дверь конюшни поминутно хлопала, но входили и выходили чужие, посторонние люди. Вдруг насторожился, прильнул раздувавшимися ноздрями к решетке и отпрянул — назад, в глубь денника: к нему, о чем-то разговаривая, медленно подходили Сергей Петрович и… Филин.

— Здравствуй, Мавр!

Мавр не дрогнул, не переступил, как обычно, с ноги на ногу, не вскинул спои изящные треугольники ушей, он даже не повел глазом, и от этой неподвижности Сергею Петровичу стало не по себе.