— В твоих словах есть смысл, Александр, но это логика предателя.

— Ты несправедлив. Мой план в конечном итоге ведет к главному — к освобождению Греции от иноземного ига. Разве не за это готовы пожертвовать собой ларисцы? Представь, что мы на поле боя и я сознательно жертвую одним полком, чтобы обеспечить победу всей армии. Помнишь, как триста спартанцев выдерживали в Фермопилах натиск персидских полчищ, давая эллинам собраться с силами? Разве кто-нибудь считает, что их предали, хотя ими и пожертвовали во имя общей победы? Разве бывают битвы без потерь? Почему же ты утверждаешь, будто я предаю ларисцев? Неужто к победе над османами надо идти лишь тем путем, который указывает Дионисий Философ, великий ученый, но никудышный воин?!

— Ты совсем запутал меня, Александр! Я сам тебя вырастил, а потому не подвергаю сомнению твой патриотизм, не допускаю мысли, что ты думаешь лишь о своем возвеличении, а не о благе родного народа. Но твои замыслы для меня — как черный омут, куда страшно заглянуть. Ты с детства мечтал стать подобным великим полководцам древности. И вдруг вместо того, чтобы возглавить восстание своих соотечественников против поработителей, ты намерен его подавить. И клянешься, что такой шаг, подобный Иудиному поцелую, пойдет на пользу грекам. В устах любого другого я счел бы такое утверждение насмешкой, издевательством.

— Смысл в том, что я не собираюсь становиться вторым Эпаминондом[44] или Скандербегом. Эти гении потратили свои жизни на то, чтобы отражать натиск многократно сильнейших иноземных завоевателей. Пока они держали мечи в руках, им это удавалось. Едва отзвучали погребальные плачи над их могилами, их страны все равно были покорены. Я не стану бессмысленно жертвовать собой, заранее обрекать великое дело на поражение. Вместо того, чтобы вступить в неравную борьбу против самой могучей армии мира, я поставлю ее себе на службу.

— Намерен стать великим, а выбираешь легкий путь!

— Это не легкий путь! У меня нет преимуществ Александра Македонского, коему в наследство от славного отца Филиппа достались царский титул, фаланга, покоренная Эллада и горы золота. Или Ганнибала, получившего власть над Испанией и прекрасное войско от своего отца, замечательного полководца Гамилькара Барки. Или Карла Великого, которому дед Карл Мартелл и отец Пипин Короткий оставили мощное королевство франков и рыцарскую конницу. Им было с чего начинать! Мне же куда труднее. Надо повторить путь Кира Великого или Чингиз-хана — подняться от рядового воина до сераскера — главнокомандующего, потом свергнуть султана и лишь затем перестраивать и расширять империю. К счастью, турецкая армия потому и лучшая в мире, что воинские заслуги могут и раба возвысить до Сераля.

— Не слишком ли ты самонадеян, Александр? Хвастаешь, что возьмешь неприступную крепость без потерь!

— Ты хочешь вызнать, как я намерен это сделать, а потом сообщить ларисцам? Не выйдет, учитель! Впрочем, тебе я расскажу свой план. Вспомни: в начале войны с готами византийский полководец Велизарий взял Неаполь, проведя отряд тяжеловооруженных пехотинцев-гоплитов через старый акведук, который никто не охранял. Ты же знаешь, я изучил все турецкие, греческие и венецианские крепости на земле Эллады, о каких только можно было собрать сведения. В Ларисе тоже есть разрушенный акведук, по которому давно не идет вода. Я попрошу у Синан-паши лишь булюк моих мустафизов и четыре сотни акандие. Это отличные быстроходные всадники. Их не зря называют «текущие», турецкие поэты сравнивают их с лавиной червей, падающих с яблонь после дождя!

Акандие (как обычествует у османов) осадят Ларису. В сумерках они начнут кричать, поставят зажженные сальные свечи и будут ждать, пока ярко засветят звезды. Все знают, что у турок это — верный признак утреннего штурма. Повстанцы тоже так подумают — и правильно поступят, ибо штурм действительно начнется на рассвете. Однако до восхода солнца в темноте я со своим булюком прокрадусь через акведук. Крики акандие отвлекут горожан и заглушат мое продвижение. Кроме того, мустафизы пойдут босиком, оружие будет подвязано, чтобы не звякало.

Очутившись в городе, я выстрелом из пистоля дам осадному войску сигнал к атаке, а сам пробьюсь к воротам и открою их. Правда, красивая стратегема?!

— Я не могу найти изъянов в твоих планах и, зная тебя, уверен, что ты сумеешь их осуществить. Ум мой согласен с тобой, сердце — нет. Я сейчас уеду в Ларису и все расскажу. Осмелишься ли ты сделать меня пленником? Или закрыть мне рот навеки?

Александр побледнел.

— Что ж, езжай… Но учти: первым убитым в битве будет твой… духовный сын и ученик Александр… И простись с мечтой о свободе Греции…

Андроникос побелел, упал на тахту и сжал ладонями виски. Искандар мягко примостился рядом, обнял его за плечи.

— Утешься, учитель. Я сегодня пошлю гонца с зашифрованным письмом, в котором от твоего имени посоветую Дионисию ехать в Испанию за воинской помощью, а в Ларисе оставить одних мужчин для обороны, женщин же и детей укрыть в горах у повстанцев-клефтов. Это всё, что я могу сделать для храбрых ларисцев, разве что еще дать тебе денег — поставить свечи за упокой их славных душ.

…Через две недели во всех греческих православных церквах тайно пели отходные молитвы по двумстам мужам из Ларисы, павшим в неравном бою с угнетателями.

Дионисий Философ убежал в Испанию. В 1611 году, вернувшись из эмиграции, он возглавил новое восстание в Эпире, был разбит, пленен и казнен.

Искандар стал владельцем мюлька и любимцем великого везиря Синан-паши.

Китая, провинция Хэнань, осень 1584 года

Хуа То в своей келье борется с гнетущей мыслью: неужели я обманут? За месяцы, проведенные здесь, у него не раз появлялось сомнение. Но сейчас он впервые позволяет беспокойству, как яблочному червю, проточиться себе в сердце.

Келья темна и пуста… Мрак разрезает лишь свеча, и ту надо беречь, ибо ему выдают четыре на месяц. Если постоянно жечь их по вечерам, последние две пятидневки придется проводить в темноте. То научился ценить и беречь свет. Из мебели в его клетушке только тонкий матрас из рисовой соломы, который служит постелью и местом для медитации. Келья всегда холодна, даже в середине лета. Стены сырые, пахнущие древностью.

И все же это угрюмое место — единственное его убежище. Только здесь он проводит часы, которые с натяжкой можно назвать лучшими за весь срок пребывания в храме.

Четыре стражи ему отводятся на сон, еду и туалет, остальное время уходит на выматывающие душу и изнуряющие тело упражнения.

То бегает до упаду по ступенькам каменной лестницы вверх-вниз с грузом. Первоначальный вес — десять кын[45] — каждый день увеличивается. Его привязывают головой вниз к перекладине между двумя столбами. На ней закреплен пустой чан. Внизу стоит такой же чан с водой. Подтягиваясь мышцами живота к своим ногам, потом опрокидываясь назад, Хуа То должен двумя маленькими чашками перелить воду из нижней бадьи в верхнюю, затем обратно. Каждый лунный месяц объем переливаемого возрастает на двадцатую часть доу.[46]

Его ставят на голову у стены и заставляют отжиматься на руках, через день количество повторов возрастает.

Хуа То часами стоит в позе всадника, держа в вытянутых вперед прямых руках немалого веса камни, при этом на макушку ему ставят чашку с кипятком — чтобы обжегся, если шевельнется.

Утром и вечером послушники растягивают ему суставы, ломают его, закладывают голени за голову, приставляют к стене и задирают ноги так, чтобы они шли вертикально вверх. Его губы искусаны в кровь, глаза затуманены от боли.

Его водружают на стоящие рядом три большие бочки без крышек. С трудом балансируя на мокрых острых краях, то и дело проваливаясь, корчась от ломоты в пояснице, мальчик часами переливает ведром воду из одной бочки в другую, из нее в третью, из той — опять в первую…