Анна оказалась довольно маленькой и every inch from Hollywood[35]. Она встречала нас в дверях: стройная, с прямой спиной. На ней был темно-красный брючный костюм. Волосы медового цвета, модная короткая стрижка, ногти покрыты лаком. Лицо — намного моложе, чем она. Если они с Сэмом уже сорок лет женаты, ей не может быть меньше шестидесяти. Но большие, по-детски голубые глаза без «гусиных лапок» и мешков подтверждали вмешательство пластического хирурга. Нос, должно быть, тоже подвергся обработке, и от этого заострился, как у покойника.

Сабина описала характер Анны с насмешкой и издевкой, что исказило реальный образ, и, как в случае с Сэмом, я ощутил симпатию к ее тщеславию. Конечно, что-то вызывало подозрения (безделие? неуверенность в себе?), но это могло доказывать силу духа и упорство, подумал я, особенно в наш век вседозволенности. Мне не понравилось, что Сабина осуждает жену, которой неприятно внимание, уделяемое ее мужем более молодой женщине.

Анна приветствовала Сабину и меня исключительно сердечно.

— Деточка, что за богатство. — Она ласково поцеловала Сабину. — Такие чудесные, длинные ноги!

Сабина схватила Анну за руки, похвалила ее брючный костюм, прическу, сад и восхитилась тем, что она нас пригласила.

— Входите! — откликнулась Анна.

Сабина выглядела разгоряченной. У Сэма было каменное лицо. Я думал: кажется, он не желает делить Сабину даже со своей женой. Хотя это могли быть, конечно, нервы. Он улыбнулся только на миг, когда я пожимал ему руку. Мы с ним были, собственно, товарищи по несчастью, нам нигде не было места.

Дом был большой, обставлен со вкусом; мебель — современная и в стиле кантри. Красивые старые ковры, крашеная деревянная мебель, полированая сталь и очень много предметов искусства. Все остальные Оскары, числом десять, стояли в уголке. Теперь, увидев их дом, я начал лучше понимать Анну. Такое количество красивых вещей, собранных в одном месте, как-то удручает.

Елки не было, но повсюду лежали ветки, яблоки, плетеные соломенные украшения.

— Варварский бардак, — определил Сэм. — Компромисс между Рождеством и его отсутствием в нашем доме.

Благодаря удачному расположению комнат на разных уровнях в доме ощущалась какая-то тайна. Картины висели в нишах на стенах, там и сям стояли скульптуры. В самой нижней части гостиной, рядом с роялем, был накрыт стол.

Кроме нас было еще десять гостей, пестрая компания сценаристов, режиссеров, музыкантов и адвокатов, но, к моему удивлению, не было детей Сэма.

— Они приезжают на День благодарения, — объяснила Анна, — со своими семьями. Для нас это — главное событие года.

Анна сама все приготовила. Правда, с помощью толстой, услужливой мексиканки, но по своим собственным рецептам. Мексиканка выставила посуду на длинную стойку бара, а мы должны были сами накладывать еду в тарелки и садиться за стол, где стояли хрустальные бокалы и были разложены старинные столовые приборы. Сэм вмешивался в процесс накладывания еды: слишком мало, слишком мало, бери еще, у нас всего много… Он все больше напоминал мне папу.

Когда мы сели и вино было разлито, Сэм произнес теплый праздничный тост:

— Сегодня здесь собрались одни евреи. Тебе придется с этим примириться, Иисус, ведь и ты был одним из нас.

Потом он сказал, что рад видеть всех нас у себя.

И предложил выпить за «ту, кто для него важнее всех», кто уже сорок лет поддерживает его, за ангела терпения и выносливости, за его красавицу Анну, которая, кстати, лучше всех в мире готовит кошерную индейку. Сабина впервые за весь вечер подняла брови.

Анна радостно улыбалась, она подняла свой бокал и чокнулась с ним. Мы все чокнулись друг с другом.

После обеда Сэм повел нас с Сабиной в коридор, где висело множество фотографий. Сэм с Билли Уайлдером, Сэм с Лайзой Минелли, Сэм с Джиной Лолобриджидой, Сэм с Анной, очень красивой, еще до пластической «перестройки», и Роджер Мур. Сэм — смеющийся, жестикулирующий, могущественный. Висели старые, сильно отретушированные портреты деда Сэма, его отца и матери, сделанные в тридцатые годы.

На одном фото изображен был Сэм двенадцати лет, вместе с отцом и матерью. Возле этого фото стояла Сабина. Сэм слегка коснулся ее плеча, когда думал, что его никто не видит.

— Это перед тем, как мы должны были спрятаться. У нашего друга была фотокамера, и он сделал это фото. На всякий случай, — сказал он.

Я подошел поближе.

Сэм выглядел точно так же, как сейчас: умное, насмешливое лицо — но за отсутствием предмета для насмешки оно казалось — жалким, что ли? Я хотел поделиться этим наблюдением с Сабиной, но она уже вернулась в комнату.

— Сабина больше не хочет слушать о войне, — сказал Сэм, — я ей, по-видимому, слишком долго надоедал своими историями.

— Но кажется, это фото она раньше не видела?

— Нет… Но все же… Я так часто рассказывал о том, как мы прятались, и о лагере… Сперва она готова была слушать без конца…

Я никак не мог привыкнуть к тому, как Сэм говорил о Сабине, — так осторожно, с таким уважением. Словно любовался ею.

Она снова появилась, с выпивкой для всех нас, — и мы замолчали.

— О чем вы тут говорили?

— Ни о чем особенном, — сказал Сэм, — мы жаловались друг другу на то, что ты сегодня очаровательно выглядишь, правда, Макс?

Я кивнул. Она не смотрела на меня.

— Пройдемся, — сказала она Сэму и пошла с ним вперед по коридору.

Я прислушался.

— Такая печальная фотография… Такая страшная, такая напряженная, я просто не могла смотреть на нее…

Анна открыла дверь за моей спиной. Меня она, казалось, не замечала.

— You know how I hate it when you two speak Dutch[36], — крикнула она.

Наступила мертвая тишина. Сэм испуганно обернулся. Брови Сабины поднялись удивленно во второй раз за вечер. Она не смотрела на Анну, но переводила взгляд с Сэма на меня.

Я не мог ответить на ее взгляд. Я чувствовал себя неловко. Сам я тоже всегда говорил по-голландски с Сэмом, но сейчас я чувствовал себя точно таким же посторонним, как Анна.

— Как хорошо, Макс, что ты можешь проводить Сабину до дому, — говорил Сэм, стоя в дверях.

Анна крепко обнимала его одной рукой за талию, как будто боялась, что он сбежит. Она сияла. Он тоже улыбался, но что-то в выражении его лица не понравилось мне. Анна взяла меня за руку левой, свободной рукой — такие томные голливудские жесты я видел только в старых фильмах — и сказала чуть хрипло, что ей доставило большое удовольствие со мной познакомиться. Что они всегда мне будут рады.

Я поцеловал ей руку.

Я изо всех сил сдерживался, чтобы не обнять Сабину, и мне это удалось. Как два чопорных иностранца, растворились мы в прохладной темноте.

— Ну, теперь ты сам это видел. Ты должен был насладиться, — сказала Сабина, едва мы сели в машину.

— Ты не имеешь в виду индейку.

— Нет, — живо откликнулась она. — Я имею в виду удивительный театр, который эти двое разыгрывают уже сорок лет.

— Это тебя очень занимает?

— Это раздражает меня.

— Вижу. Но почему?

— Не правда ли, грустно? Единственное, что она умеет делать хорошо, это тратить деньги. Его деньги. А после придирается и насмехается над ним.

— Он жалуется тебе на Анну?

— Не то чтобы… Только: нет, это Анне не понравится. Или: это невозможно — Анна рассердится. Разве это жалобы? Ему нельзя курить, нельзя пить, нельзя много работать, надо вовремя приходить домой. Она всегда, всем сердцем не терпела его занятий, а между тем?! Тратит, тратит… Каждые два года полная смена мебели, новый нос, круговая подтяжка, новая одежда…

— Откуда ты знаешь, что ее раздражала его работа?

— Знаю.

— А она работала?

— Она занималась детьми. С помощью десятка нянек, конечно. Нет, она не глупа. Она пошла учиться в сорок пять, она говорит по-испански и, кажется, по-французски — ну и что из того?