О Крушеване пусть говорит в своих воспоминаниях кто-нибудь другой. Я не хочу здесь высказываться о человеке, которого никогда не видел и о котором слышал столько разнообразных отзывов, что нравственная физиономия его не представляется мне ясной. К тому же мне передавали, что он питает по отношению ко мне непримиримую злобу, доходящую до того, что он мне приписывает совершенно невероятные поступки и старается объяснить мое «юдофильство» весьма некрасивыми побуждениями. Я позволю себе поэтому пройти мимо этой своеобразной молдаванской знаменитости. Могу сказать о нем, однако, что литературные произведения его и публицистические статьи, попавшиеся мне на глаза, обнаруживают некоторый талант и любовь их автора к своему родному краю.

Пронин был мне много понятнее, так как представлял собою знакомый тип великорусского подрядчика, мещанина-кулака, вышедшего в купцы, нажившегося от различного рода подрядов и, между прочим, от притеснения своих рабочих, с которыми он постоянно судился по поводу расчетов. Бойкий выходец из Орла, Пронин быстро нажился в Кишиневе на счет молдаванской темноты и бессарабской нерасчетливости. Он приобрел и земли, и дом, и капитал. Дальнейшему росту его богатства положили, однако, предел евреи, сбившие цены подрядов на городские работы до того предела, за которым великороссу негде как следует размахнуться. Пронин сократил свои дела и начал заниматься «общественною» деятельностью: он стал директором кишиневского тюремного комитета, взял на себя представительство каких-то персидских интересов в Кишиневе, надел фрак, персидский орден и даже принялся писать стихи — подражания Кольцову, которые злополучный «Бессарабец», неоплатный должник Крушевана, принужден был печатать под страхом пронинских исполнительных листов.

Для меня, впрочем, важна была другая сторона этой «многоугольной» фигуры. Мне пришлось поневоле заглядывать в те темные углы личности Пронина, в которых гнездились его инстинкты демагога низкой пробы. Пронин любил иногда разыгрывать роль покровителя и руководителя бедняков-рабочих и не останавливался даже перед необходимостью тратить деньги с целью иметь влияние в рабочей среде. Выступая в двойной роли — защитника православного люда от евреев, с одной стороны, и русского человека — щита самодержавия, с другой, — Пронин имел какие-то связи и с Петербургом и с местным охранным отделением. Встретив во мне человека, предубежденного против его прошлой деятельности, и тяготясь выказываемым мною пренебрежением к его заискиваниям, Пронин не раз пытался намекать мне на некоторую близость свою к министру внутренних дел, рассказывая о своих разговорах с Плеве, о том, как министр принимал его наедине и подолгу с ним разговаривал. Пронин рассказывал, между прочим, что, при окончании одной из таких бесед, он сказал министру: «Ваше высокопревосходительство, в России есть только два истинно-русских, преданных Царю и родине человека, — вы и я», — после чего министр будто бы улыбнулся и крепко пожал ему руку.

Великим постом я стал получать донесения о том, что Пронин усердно агитирует среди рабочего люда Кишинева, пользуясь статьями Крушевана, распространяя их и комментируя, что он выписывает, с целью антиеврейской пропаганды, подходящие для этой цели газеты, и, навещая тюрьму, старается видеться с заключенными погромщиками, подготовляя их к ответам на суде. Мне удалось устранить Пронина из числа директоров тюремного комитета, после чего он, к счастью, перестал мне надоедать своими посещениями.

Вскоре по городу стали распространяться слухи о попытках евреев добыть для ритуальных целей христианскую кровь.

Первый случай, подавший повод к таким слухам, произошел в сарае еврея-угольщика, к которому был послан за углем христианский мальчик. Еврей взял в руки нож, а мальчик, испугавшись, убежал. Немедленно начались разговоры о неудавшейся попытке ритуального убийства. Пронин ездил к полицейским властям, устроил так, что родители мальчика подали заявление полиции, но дело кончилось пустяками, так как бывшие в сарае свидетели-христиане объяснили, что нож был взят для того, чтобы отрезать веревку с непочатого угольного мешка. Присутствие в сарае посторонних лиц, очевидно, исключало возможность намерения совершить убийство. Но вслед за тем, на окраине города, пропала девочка трех лет. Через несколько часов после её исчезновения, полиция застала перед домом родителей девочки толпу народа. Уже раздавались громко голоса, обвинявшие евреев в похищении ребенка, начались крики и угрозы, возбуждение росло, и мать пропавшей девочки настойчиво требовала обыска и расправы с похитителями. К счастью, в это время привели девочку какие-то родственники, у которых она провела несколько часов. Любопытная сторона описанного происшествия заключается в том, что мать девочки, по-видимому, не обрадовалась её возвращению. Она так настойчиво, определенно и уверенно обвиняла перед народом евреев в похищении ребенка, что при появлении дочери испытала что-то похожее на разочарование. Грубо схватив девочку за руку, она впихнула ее в дом и всем поведением своим обнаруживала не столько радость, сколько досаду.

Наконец, последний случай, возбудивший много толков в городе, произошел перед самой Пасхой, кажется, в среду на Страстной неделе. Молодая девушка христианка, жившая в качестве прислуги у одного еврея, служившего в аптеке, была привезена в больницу с ожогами всего тела. Вскоре больная умерла, почти не приходя в сознание. Жених покойной стал угрожать аптекарю, называя его виновником смерти невесты. Немедленно в дело вмешался Пронин и стал производить свое дознание, переезжая от семьи умершей к жениху, от больницы к полицейскому управлению. Вечером в клубе он уже рассказывал, как развратный еврей, облив керосином добродетельную христианку, сжег ее за сопротивление его ухаживаниям. На этот раз угрозы жениха, крики родителей и агитация Пронина возбудили население до последней степени. Сгоревшая девушка стала героиней города, полиция доносила, что сдержать негодующее православное простонародье она не в силах, ждали немедленных беспорядков. Пришлось воспользоваться правами губернатора по положению об охране и выслать Пронина административным порядком из Кишинева на все праздничное время. Эффект этой высылки получился прекрасный, и я не думаю, чтобы положение об охране было когда-либо в России удачнее применено. Ни Пронин, ни полицмейстер не хотели верить тому, что мое решение серьезно. Но я сам написал постановление о высылке и вручил его полицмейстеру для немедленного исполнения. Пронин лег в постель, потребовал к себе врача, жаловался, угрожал, но тем не менее выехал из города после того, как я отдал распоряжение перевести его в арестный дом при полиции.

Дознание о происшедшем случае было произведено тщательно и опубликовано со всеми подробностями. Оказалось, что аптекарь весь день провел вне дома и занимался отпуском лекарств в то время, как его прислуга, ставя самовар, полила горевшие угли керосином из бутылки; керосин вспыхнул, огонь по струе перешел в сосуд, бутыль лопнула, и девушка, понятно, обгорела. Хлопот с этим делом было немало, и вообще пасхальные дни 1904 г. я провел далеко не покойно. Главной причиной обострившегося возбуждения были наши военные неудачи, в связи со слухами о помощи, оказываемой евреями нашему противнику. Всякий раз, когда обстоятельства заставляли меня предпринимать что-либо серьезное, в интересах еврейской безопасности, в городе замечались признаки некоторого недовольства, как бы некоторой обиды; формулировать это неясное чувство, отражавшееся и на полиции, и на военных, и в народе, и даже в образованной части общества, можно такой фразой: «Однако, губернатор только и заботится, что о жидах», или же такой: «Конечно, порядок — дело хорошее, но не забрали бы жиды слишком большой силы». С этим настроением приходилось считаться не только потому, что специализация на роли «охранника евреев» для губернатора во многих отношениях неудобна, но и потому, что те силы, на которые я мог рассчитывать для охранения порядка в городе, не следовало ослаблять, давая проникать в их среду чувству досады по отношению к той части населения, которая могла во всякое время сделаться объектом нападения. Словом, приходилось заботиться о том, чтобы не только губернатор но и полиция, и войско не являлись в глазах населения, и в собственных своих глазах, какой-то, специально к евреям приставленной, стражей.