— Хватит, пожалуй.
— Хвэ… — Антон потряс головой по-собачьи.
— Охотничек…
— Признаться. Признаться хочу, — выговорил наконец Антон.
— Да уж признавайся, чего там, — Федор благодушно помог Комолову стать на ноги. Волосы свисли на глаза Антона, капли текли по щекам, и он провел ладонями по лицу, чтоб снять их. Теперь он был трезв, даже не пошатывался.
— Степаниде Кондратьевне не скажи… только.
— Герой…
Антон протянул руку вперед, едва не задев Федора:
— Там я его и прикопал.
— Столько мяса испортил. Эх, жадность! Знал ведь — тяжело нести будет, а три лицензии взял, губошлеп.
— Не мясо, — не опуская руки, сказал Антон. — Его прикопал…
— Ладно, разбере… — начал было Федор и осекся: — Кого это?
— Инспектора…
Зимогоров поглядел в ту сторону, куда указывал Антон.
— Чего ты? О ком ты говоришь…
— Об Семене об Васильевиче… я его… я пулю кинул… нечаянно. Я признаюсь. Признаюсь!
Застонав, Федор подсел, потом, охнув, разогнулся и ударил Комолова кулаком. Не отдавая себе отчета в движениях, Федор сдернул с плеча карабин и лишь от удивления, что не видит Антона перед собой, а тот валяется на земле шагах в пяти, не выстрелил. А следом подумал: «Нельзя! Стеша услышит».
— Я признаюсь… признаюсь… — лепетал Комолов разбитыми губами.
Увидев кровь, Федор опомнился, с трудом вынул сведенный судорогой палец из скобы:
— Повтори.
— Нечаянно… я признаюсь. Убил. У-убил.
Отбросив в сторону карабин, Федор, сжав кулаки, медведем двинулся на Комолова. Федору хотелось бить и топтать это валяющееся существо, рвать его и истошно вопить. И снова только вид окровавленного лица остановил егеря. Он тяжело сел, опустив вмиг набрякшие руки на колени. Опустошенный диким порывом, Федор долго молчал.
— Как же так… — сказал он сам себе тихо.
Антон на четвереньках подполз к нему и принялся говорить: мол, он и на мыс нарочно пошел, чтоб еще там признаться первому встречному в убийстве старшего лейтенанта, участкового инспектора Шухова, но, увидев в лодке вместе с егерем жену Семена Васильевича, испугался ее, удрал обратно к балагану, думая, сюда-то уж она не пойдет.
— Ис-пу-гался… — тяжело выговорил Федор и помотал головой.
— Испугался, — очень охотно подхватил Антон… — Очень ее испугался.
Услышав его голос так близко от себя, Федор снова почувствовал в себе закипающую ярость, готовую захлестнуть его темной волной.
— Семен Васильевич… — начал Комолов.
— Заткнись! — бухнув кулаком по коленям, гаркнул Зимогоров. — Заткнись! Слова не моги…
«Се-еме-ен! Семен! — застонала у Федора душа. — Как же так… Как же так, а?» — И он ощутил, что сдерживаемая ярость вот-вот прорвется слезами. Он видел уже, как расплывается, теряя четкие очертания, лицо Антона перед ним. Тогда Федор заставил себя встать. Прижав костяшки пальцев к глазам, сбросил слезы. И тут только вспомнил о том, что сказала ему, прощаясь, Марья.
— Так, — протянул он. — И осталась вдова с сиротой… Точно говорят, будто бабье сердце — вещун. Как она сюда торопилась! Издалека правду чуяла.
— Я же повинился… — сказал опять Антон.
— А, это ты? — словно только что увидев Комолова, проговорил Федор. — Вставай, чего ползаешь? Давай я тебе лапы-то стяну ремешком. Оно спокойнее будет.
— Я готов не то претерпеть, Федор Фаддеевич, — поднявшись и подставляя руки под ремень, сказал Антон.
— «Претерпеть»… Терпят за правду, а по дурости мучаются. И надо еще посмотреть, подумать, как дело было. Это просто сказать «нечаянно». Ишь ведь, убил, а нечаянно. Ты толком расскажи.
«Чего это я так много болтаю? — спросил себя Федор. — Право, надо расспросить да разобраться толком».
— Я в сидьбе был…
— Это что у старого солонца?
— Да. Вечерело. Уже потемней, чем сейчас было. Передо мной солонец, бойница, а в лаз сидьбы вижу, карабкается зверь по склону распадка. Жуть меня взяла. Вот и бросил пулю.
— Бросил, значит.
— Ну кинул…
— Хорошо кинул.
— Попал…
— И сразу — туда?
— Сразу.
— Это после жути-то?
— Увидел, будто не зверь. Пуще испугался.
— А сколько пантов убил?
— Третьего изюбра ждал.
— Дождался?
— Какая уж потом охота…
— Один сидел-то?
— Один, — заторопился Комолов. — Один. И испугался. Жуть обуяла. Глухая, неходовая ночь шла.
— Чего же сидел? Уходил бы в балаган.
— Я… я потом уж разобрался. Я…
Егерь не стал дослушивать длинное объяснение Комолова, а как-то невольно для себя подумал: о чем бы вот теперь стал расспрашивать, чем интересоваться Семен Васильевич? Не однажды брали они вместе браконьеров в тайге…
«Но не убийц! — остановил себя Зимогоров, но сдержал всколыхнувшуюся в сердце ярость. — Не о том думаешь, егерь. Тут, как Семен Васильевич говорил, тактика нужна. «Тактика»… Нажал на спусковой крючок: — и вся тактика. Марья и та не осудила бы меня… А о Стеше и говорить нечего. Не ярись, егерь. Не ярись и размышляй. Поперву Семен Васильевич спросил бы, откуда стрелял Комолов. Я спрашивал. Потом, пожалуй, Семен Васильевич попросил бы место показать, где человек находился, в кого стреляли. В него, а не в кого-то!»
— Где инспектор был? — обратился егерь к Комолову. — Где ты его…
— Вот там, — поднял Антон связанные руки.
— Идем.
Они шли довольно долго и остановились у края крутого склона распадка. Внизу шумел ручей, а по откосу каменной осыпи торчали редкие кусты.
— Здесь.
— Где? Точно.
— Руки развяжи. Со связанными не спуститься.
— Черт с тобой, — сказал Федор и подумал, толкнуть бы вот сейчас этого губошлепа — и поминай как звали… Потом Федор вздохнул и освободил запястья Комолова.
— Подожди, — сказал егерь и одним ударом топорика, снятого с пояса, наискось, почти без звука срезал стебель лещины толщиной в руку. Затем они спустились по круче.
— Вот тут, по-моему.
— Тут или по-твоему?
— Дождь все размыл. Тут, однако. Чего уж там? Я же признался.
Федор ничего не ответил и от места, где забил колышек, глянул вниз, на подтопленное русло ручья. Очевидно, Антон перехватил его взгляд:
— Вода высокая еще. Не видать того места.
Тугие перевитые струи ручья катились стремительно, и, сколько ни пытался Федор представить себе, что там, под этой мутной водой, присыпанное галечником, лежит сейчас тело его друга Семена Васильевича, воображение отказывало. Он видел бегущую воду, знал: под ней есть каменное дно, и дальше был только камень.
— Ладно, — проговорил сам для себя Федор. Он вообразил себе вот такой же хотя бы вечер. Комолов лежал в сидьбе. Вдруг услышал позади себя шелест. Испугался и выстрелил наугад. И нет Семена Васильевича… Ждать придется, пока вода спадет. Не достать иначе. Даже в мыслях Зимогоров не допускал, что увидит Семена мертвым. И, вспомнив, что сидьба на двоих, спросил Комолова:
— В сидьбе ты справа от входа лежал?
— Справа.
— А может, слева?
— Справа. И теперь котомка там валяется. Ну и что?
— Справа так справа.
— Чудак ты, Зимогоров. Что тебе показать, как я в сидьбу забрался?
— Ты расскажи.
— Шел, шел…
— Ясно.
— Дошел. Карабин в правой.
— Так.
— Стал снимать котомку. Скинул с левого плеча.
— Так.
— Перехватил карабин в левую. Снял котомку с правого и положил ее правой рукой справа от входа. Теперь все?
— Все, — сказал Федор и, прикрыв глаза, представил себе сидьбу, в которой он, правда, не бывал лет пять. Но он постарался вспомнить сидьбу очень подробно. Она устроена у солонца примерно в километре отсюда. Подняться к ней можно поверху. Но это длинный путь. Короче по правой крутой стенке распадка. Так и сделал, очевидно, Семен Васильевич, если его «прикопали» в распадке. Поднявшись, надо идти вверх по косогору метров сто пятьдесят, и прямо упрешься в лаз сидьбы. Она устроена меж корней огромной липы, второй такой в округе нет. Под комлем липы вполне можно разместиться двоим. Если залечь слева, то в «амбразуру» сидьбы виден почти весь солонец и дебри справа, откуда обычно идут изюбры. Слева место удобнее. Почему же Комолов залег справа? Если лечь справа от лаза, то дальних подходов к сидьбе не видно, их загораживает толстый корень липы. Правда, тогда ветер, дующий обычно снизу, не понесет запах человека на подходящего к солонцу зверя.