— Пожалуй, справедливо заметили. Повороты тут действительно ни при чем. У вас ведь их, собственно говоря, и не происходило. Каким вы были, таким и остаетесь, — сказал Менжинский, помедлил, вглядываясь в насторожившееся лицо Ладыженского, и поставил точку. — Эсером. Так вас интересуют обстоятельства ареста Роменского?

— Да, Роменского.

— Почему только Роменского? А основания для ареста военнослужащих Миллера, Сучкова, Ступина Всеросглавштаб не интересуют? А других заговорщиков подпольной армии, схваченных с поличным?

— Я выполняю служебное задание. Если вы отказываетесь отвечать на мой вопрос, прошу разрешить мне уйти.

«Струсил, — подумал Менжинский. — Уж не к нему ли тянется ниточка от Роменского?»

— Данные предварительного расследования сообщить не имею права. Но основание для ареста Роменского скажу — обвинение в шпионаже.

— Это чудовищное недоразумение!

— Роменский тоже пытается нас в этом уверить.

— Я убежден в его невиновности… Он знающий и преданный работник.

— Мы во всем разберемся.

— Понятно, — сказал Ладыженский, встал и привычно одернул френч. — А вы подумали о последствиях, товарищ Менжинский? Подобное обвинение бросает тень на работников высшего руководящего органа Красной Армии, героически сражающейся с Деникиным.

— Не надо, Ладыженский. Англичане не советуют швыряться камнями тому, у кого дом со стеклянной крышей… Если бы это была только тень… Материалы, которыми мы располагаем, дают основание подозревать крупное шпионское гнездо в Росглавштабе.

— Это немыслимо! За клеветнические утверждения вы будете нести персональную ответственность. Пока вина не доказана, я требую освободить Роменского. Не забывайте, что Особый отдел, кроме ВЧК, подчиняется и Реввоенсовету.

— В первую очередь я подчиняюсь партии, Ладыженский. Партии большевиков.

— Значит, вы отказываетесь выполнить указание товарища Троцкого?

— Отказываюсь. И вину Роменского докажу. А также и вину всех остальных шпионов, орудующих в Росглавштабе. Можете быть свободны.

Ладыженский встал и почти строевым шагом удалился из кабинета.

— Сердитый товарищ, — сказал вошедший Нифонтов. — С чего это он так, Вячеслав Рудольфович?

— Случается, Павел Иванович. Говорят, что ничем нельзя человека так оскорбить, как правдой… Лиса меняет хвост, а не нрав. А когда она вдобавок еще начинает читать проповеди, надо лучше сторожить гусей. Что у вас?

— У Ступина хворь объявилась. Сегодня врача потребовал.

— Что же за хворь?

— Распространенная… Сифилис. Врач сказал, что будет лечить. Вовремя, говорит, подследственный спохватился… Скис Ступин, Вячеслав Рудольфович. Заявил, что будет давать искренние показания.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Вячеслав Рудольфович. — Покорнейше прошу, все протоколы допросов сразу же ко мне.

— Ясно…

— Ваши как дела?

— Спасибо вам, Вячеслав Рудольфович… Во все стороны письма насчет моего Федюшки пошли. Может, еще отыщется.

— Я уверен, что найдется, Павел Иванович.

«Кудеяр», терпеливо отсиживавший в тюрьме ВЧК вместе со своим бывшим шефом Миллером, сообщил, что Роменский пытался передать на волю записки.

Записки были перехвачены.

В одной из них, адресованной некой госпоже Баренцовой, проживающей в Москве по Большому Харитоньевскому переулку, Роменский писал:

«…Мои дела скверны… Крестник моего отца комиссар финансов Крестинский. Может быть, вы сумели бы поговорить с ним о смягчении приговора…»

— Больше всего наш подопечный жить хочет, — сказал Менжинский, прочитав записки. — Обратите внимание, Артур Христианович, «поговорить о смягчении приговора…».

— Я тоже заметил. К тому, что приговор состоится, он морально подготовился. А вот насчет того, что могут поставить к стенке, он категорически не согласен… Правильно вы его натуру угадали, Вячеслав Рудольфович.

Когда Роменскому были предъявлены записки, наигранное самообладание сразу покинуло его.

— Меня расстреляют? — побледнев как бумага, спросил он упавшим голосом, и острый кадык на шее дернулся снизу вверх.

— Вы хорошо знаете, что полагается за шпионаж в военное время…

— Не надо! Только этого не надо! — Роменский вскочил со стула и, словно загораживаясь от воображаемой пули, выкинул вперед руки. — Я расскажу!.. Скажу всю правду! Все расскажу…

— Выпейте воды и возьмите себя в руки… Если вы дадите чистосердечные признания, это будет учтено трибуналом при рассмотрении дела.

— Скажу… Все скажу! Чистосердечно! — торопливо выкрикнул Роменский и согнулся, словно его внезапно ударили в живот. Плечи его затряслись в нервной истерике.

— О боже! Если они узнают, они убьют меня, — сквозь всхлипывания бормотал он. — У них везде свои люди… Они меня найдут и прикончат. В тюрьме найдут, в лагере… Не надо!.. Я жить хочу!.. Жи-ить!

— Прекратите истерику, Роменский… Ваши показания обещаем сохранить в тайне.

Загнанный в угол уликами и фактами, Роменский каялся с лихорадочной поспешностью и старанием, суетливо перескакивая с одного на другое, мешая главное и второстепенное. Он хотел заработать жизнь.

— От кого вы получали материалы с секретными данными?

— От члена Военно-законодательного совета бывшего генерала Маковского и от генерала Бабикова… В августе Бабикова назначили помощником управляющего делами Реввоенсовета. Я ему сказал, что в недалеком будущем в Москве состоится вооруженное выступление наших людей… Вскоре после нашего разговора он передал мне сведения об армиях, найденные при обыске у Щепкина. Ко мне также приезжал бывший офицер Слесаренко за помощью для генерала Стогова…

— Того самого Стогова, которого Троцкий своей властью освободил из концлагеря?

— Да… Стогов скрывается сейчас на станции Сходня под фамилией Семенова. От Бабикова сведения мне передавала Лебедева… Она заведует журнальной частью в Военно-законодательном совете. Голунский тоже передавал…

Роменский называл все новые и новые фамилии.

Не доезжая Брянска, спрыгнули с площадки облепленного людьми эшелона.

— Теперь пешком, — сказал Ауров. — Напрямик недалеко. Под вечер в самый раз придем, чтобы лишним людям глаза не мозолить.

Шли след в след малохоженой тропой, вьющейся в путанице дурной ольхи и обомшелого угрюмого ельника.

Широкая спина Аурова с мешочной котомкой, где лежал заветный саквояжик, маячила в двух метрах перед глазами Крохина. Фаддей Миронович ощущал под ватником тугую тяжесть нагана, и взгляд его сам по себе застывал на Аурове.

Там, где на спине угадывалась левая лопатка. Взять чуть пониже — и наповал…

Перебравшись через хлипкие мосточки, кинутые на тропе у торфяной бочажины, Епимах остановился, поджидая попутчика. Непривычный к лесным дорогам, Крохин неловко одолевал гнилые скользкие жерди.

— Поспевай, Фаддей Миронович… Ну, еще немного… Теперь руку давай!

Крохин протянул руку, и жесткие пальцы Дурова тисками охватили запястье. Прежде чем филер успел сообразить, короткий удар по голове погасил свет в глазах и свалил в бочажину. Епимах Ауров не спеша прицелился в волосатый затылок филера и спустил курок.

— Вот так, Фаддей, не жалей лаптей, — сказал Ауров. — Саквояжик мой тебе не по зубам. И ты мне тоже стал не с руки… Лишний рот. Попался бы ненароком комиссарам, продал бы меня с потрохами, Фаддеюшка. Такая уж ваша легавая порода.

Торфяная бочажина сомкнулась с утробным всхлипом, поглотив свою добычу.

Епимах Ауров пошел по тропе обратно. Надежное место, о котором он говорил Крохину, было под Серпуховом.

— Выяснили, в какую дорогу Роменский собирал чемоданы? — спросил Дзержинский.

— Хотел перейти через фронт к Деникину. Через некую Веру Ивановну Герц Роменский познакомился с ее мужем, командиром полка на Тульском направлении. Герц связан с «Национальным центром» и полковником Хартулари. Через участок полка переходили фронт не только лазутчики и шпионы, но и многие бывшие офицеры, завербованные деникинцами… Роменский сообщил нам пароли для перехода. На Северном фронте — «Северная Двина — Волга», на деникинском — «Дон — Кубань». Здесь дело серьезное. Роменский не зря упирает на то, что сообщенные им пароли — самое главное его показание… У меня возникает одно предложение, Феликс Эдмундович. Пока, естественно, только в общих чертах. Мы можем использовать эти пароли…