Imagination — here the Power so called

Through sad incompetence of human speech,

That awful Power rose from the mind’d abyss

Like an unfathered vapour that enwraps,

At once, some lonely traveller. I was lost;

Halted without an effort to break through;

But to my conscious soul I now can say—

‘I recognize thy glory’: in such strength

Of usurpation, when the light of sense

Goes out, but with a flash that has revealed

The invisible world, doth greatness make abode,

There harbours, whether we be young or old.

Our destiny, our being’s heart and home,

Is with infinitude, and only there;

With hope it is, hope that can never die,

Effort, and expectation, and desire,

And something evermore about to be.

Under such banners militant, the soul

Seeks for no trophies, struggles for no spoils

That may attest her prowess, blest in thoughts

That are their own perfection and reward,

Strong in herself and in beatitude

That hides her, like the mighty flood of Nile

Poured from his fount of Abyssinian clouds

To fertilize the whole Egyptian plain. (Book VI, 592–616).

(«Воображение — вот эта Сила, так нареченная / Из — за печальной скудности людского языка; / Эта внушающая благоговейный ужас Сила возникла из глубин ума / Словно туман нетворный, что укутал / Вмиг одиночку путника. Я был потерян, / Захвачен без попытки вырваться, / Но теперь по совести, осознанно скажу: / «Я признаю твое величье»; в этой силе / Пленяющей, когда свет разума / Гаснет, но с яркой вспышкой, озаряющей / Незримый мир — величия обитель, / Там его гавань и в нашей юности, и в старости. / Наша пристань, сердце, дом — / Там, где вечность, и только там; / Там, где надежда — надежда неистощимая, — / Усилие, терпенье и стремленье, / И нечто неизменно впереди грядущее. Под этими знаменами душа / Легких добыч не ищет, трофеев не стяжает, / Чтоб доказать своё могущество; благословенна в помыслах, / которые — сами своя слава и награда, / Сильна сама собой и тем блаженством, / Что ее скрывает, словно могучий Нил в разливе, — / Поток, родившийся из Абиссийских туч, / Плодотворящий целую Египетскую пойму»).

Итак, Уильям Вордсворт всей своей поэзией утверждал, что абсурдно предположение, что существуют объекты, которые являются возвышенными сами по себе, в отрыве от созерцающего их субъекта. В трактате «О возвышенном и прекрасном» («The Sublime and the Beautiful») он писал, что истинное призвание философа — не идти ощупью по окружающему миру и, наткнувшись на объект определенных свойств, убеждать мир, что это и есть возвышенный или прекрасный объект, но наблюдать ход своих мыслей и чувств при встрече с возвышенным и прекрасным и описывать законы, которым мысли и чувства в данной ситуации подчиняются (с. 357 оригинала). А раз так, то восприятие возвышенного, прекрасного и живописного зависит не столько от точного соблюдения установленных наблюдательных позиций, сколько от внутренней готовности и чуткости наблюдателя. Именно внутреннее состояние человека, попадая в унисон с внешними пейзажами, окрашивает их возвышенными, живописными или прекрасными тонами, что происходит в стихотворениях Вордсворта «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства», «Терн», «Строки, оставленные на камне в разветвлении тисового дерева», «Скала Джоанны», «Одинокая жница» и многих других.

Разумеется, Вордсворт — поэт — философ, а не философ — поэт. Тем не менее его взгляды схожи с философией Канта[196], который в «Критике способности суждения» утверждает, что мы ошибаемся, приписывая возвышенные свойства внеположным объектам, в то время как возвышенное — результат работы ума, стремящегося к абсолюту и бесконечному. Альпийские приключения приводят Вордсворта к пониманию, что возвышенные переживания ценны не сами по себе (как, например, считал Бёрк), но — и здесь Вордсворт вновь вторит Канту — возвышенные переживания являются средством выявления духовидческих способностей человека. В этом заключается трансцендентальный идеализм Вордсворта. Есть у Вордсворта и расхождения с воззрениями кёнигсбергского философа. Так, если Кант ставил возвышенное выше прекрасного, то Вордсворт считал, что прекрасное и возвышенное могут действовать на душу одинаково благотворно. В этом английский поэт ближе к Шиллеру, который ввел понятие идеального прекрасного. Кроме того, Кант полагал, что прекрасное связано с формой, а возвышенное — с бесконечным (а следовательно — с отсутствием формы как таковой); а Вордсворт способен ощутить возвышенное, созерцая одухотворенные человеческие образы (см. описание возвышенного силуэта пастуха на пике скалы в восьмой книге «Прелюдии»). Именно желание Вордсворта научиться узнавать возвышенное в словах — а затем и чертах — встречающихся на его пути людей, т. е. включение транссубъективного элемента в духовное путешествие, как бы предвосхищает религиозный экзистенциализм.

П.Б. Шелли, который знал наизусть добрую долю стихотворений Вордсворта (среди них «Тинтернское аббатство», оду «Прозрения бессмертия» и ряд произведений из сборника 1815 года) и каждый день на Женевском озере в 1816 году, по собственному признанию Байрона, пичкал ими последнего «до тошноты»[197], восхищался вордсвортовским умением создавать внутренние ландшафты. Несмотря на критическое отношение к консервативной идеологии Вордсворта и пародирование некоторых его творений (таких как «Питер Белл»), Шелли черпал вдохновение именно из его поэзии при создании «Аластора», и издавая «Аластора» в феврале 1816 года, он сопроводил его сонетом «К Вордсворту». А «Монблан» Перси Шелли написал в ответ на вордсвортовское «Тинтернское аббатство». Даже Байрон, морщившийся от шеллевских чтений Вордсворта как от горькой микстуры, признался, что вордсвортовское влияние узнаваемо в описаниях природы в третьей песне «Чайльд Гарольда». А Манфред — герой, которого читатели всего мира величают «байроновским», — несомненно отмечен печатью вордсвортовского возвышенного — возвышенного, рождающегося среди альпийской природы благодаря воображению человека, борющегося с горьким разочарованием и соблазнительной фантазией.

Е.В. Халтрин-Халтурина

(E.V. Haltrin-Khalturina)

Ключ к поэме У. Вордсворта

“Прелюдия, или Становление сознания поэта”

(A Key to W. Wordsworth’s “The Prelude, or, Growth of a Poet’s Mind”)[198]

За последние годы в России стал заметнее интерес к поэзии Уильяма Вордсворта (1770–1850), поэтическая деятельность которого пришлась на романтическую и викторианскую эпохи. Впервые за многие десятилетия, один за другим, вышли два сборника его избранной лирики в русских переводах[199]. Появляются статьи, в которых вклад Вордсворта в литературу рассматривается с новых позиций, таких как борьба писателей за авторские права и влияние этой борьбы на литературную продукцию[200]. И все-таки, для большинства отечественных читателей не вполне ясно: почему в современном англоязычном литературоведении именно Вордсворт считается самой крупной фигурой[201] среди английских романтиков, нередко затмевая собою С.Т. Колриджа, Дж. Г. Байрона, Дж. Китса и П.Б. Шелли? Насколько ощутимо влияние Вордсворта на английскую литературу? Как охарактеризовать это влияние на языке исторической поэтики? Этот комплекс вопросов обсуждается в предлагаемой статье.