— Сделай все сам, пожалуйста, — тихо сказала она, не открывая глаз.

Быстро прыгнув к ее лунке, я кое-как подсек и сразу почувствовал там, в глубине, приличный вес. Я начал выбирать жилку — рыба шла тяжело. Потом вдруг вообще уперлась, встала.

— Слушай, крупная, — сказал я Светуле. — Я боюсь один.

— Может, средняя? — сказала она, не опуская лица от солнца. — Может, тебе с непривычки кажется, ты еще малоопытный.

— Нет-нет, бери сама жилку, — не успев обозлиться, сказал я.

— Ну уж нет, — сказала она, склоняясь над лункой, — главное, не давать слабину — сойдет. Не идет рыба?

— Встала, — сказал я. — Как камень.

— Надави, но чуть-чуть.

Я потянул совсем малость, рыба слегка поддалась. Я стал медленно ее поднимать, а Светуля, увидев, что рыба и правда крупная, скинула обе варежки и нацелилась на лунку, потом тут же засучила рукав тулупа. В глубине лунки показалась наконец длинная голова и часть зеленовато-белого тела рыбины…

— Еще, еще чуть-чуть, еще, — шептала Светуля, тут же нырнула рукой в лунку и под бочок вывернула рыбину на лед.

— Какая прелесть, — засмеялась Светуля. — Су-да-чок. Почти килограмм, а?

— Не знаю, — сказал я. Руки у меня дрожали, да и я весь дрожал тоже.

— Вот ведь прелесть — судак, — повторила Светуля. — Давай загорать вместе.

— Не знаю, — сказал я. — А ловить?

Медленно я вернулся к своему ящику, без всякого настроения выволок на лед средненькую плотвицу (тоже сама засеклась) и после долго сидел молча и не ловил. Светуля что-то напевала.

Вернулись наши старики и начали ахать и охать и поздравлять Светулю — не судак, а прямо лапочка!

На обратном пути, в электричке, когда дед с Айседорой в очередной раз выскочили на площадку покурить, Светуля вдруг произнесла вслух такое, от чего я обомлел, вообще как бы полуобалдел на несколько суток.

— А мне понравилось, приятно, что ты на меня смотрел, когда я не смотрела, — сказала она, а я вздрогнул, заметался. — Приезжай ко мне в гости, я хочу, — сказала она, я закивал, закивал. — Приезжай послезавтра, можешь даже не звонить по телефону. Приезжай в семь вечера, в девятнадцать.

А я все кивал.

К этому моменту я уже послал письмо Юле Барашкиной, что я приеду к ней… получалось тоже именно послезавтра. Но, опешив, я так ничего и не сказал Светуле. «Ладно, позвоню ей по телефону, — тупо думал я потом. — Позвоню и скажу, что в этот день занят. Тем более, адреса я ее не знаю. Или вообще не звонить?»

12

Люля — моя мама — кажется, успокоилась: ловить со льда я ловлю, но вроде бы не тону, так что все не так уж и страшно, да и рыбы, честно говоря, стало в доме побольше. Папаня мой был спокоен за меня с самого начала: его, в сущности (из-за его любви к компьютерам), все волнует в ослабленном виде, в одну десятую силы. Разве что мою маму он любит без поправок и скидок — так уж у него получилось. Он ее любит на всю катушку, я точно знаю, не потому даже, что это видно невооруженным глазом, а и потому, что он сам об этом сказал. Как-то раз он долго разглядывал меня внимательно, а потом изрек:

— Иногда, — говорит, — смотрю я на тебя и думаю: отчего ты мне все-таки симпатичен? Сын? Поэтому? Думаю — да, но этого маловато. И я понял: это потому, что тебя Люля родила, моя жена.

Между прочим, ничего смешного или неправильного в том, что сказал папаня, нет. Я не раз, честно скажу, думал о природе любви. Всякой, в том числе и между близкими людьми (ну, по крови, как говорят, близкими). Конечно, грустно, но вполне есть такие семьи, где папа маму не любит, или мама папу, или оба вместе друг друга. Но вот если любят, то мама сына или дочку любит иногда и больше, чем папу, а вот уж папа — тот всегда больше любит маму, чем свое родное дитя. Мой папаня, например, Люлю любит явно сильнее меня. А если вдуматься, то кто ему Люля по крови? Да никто. А вот такая вот любовь. Правда, мама, ну, Люля, — симпатичная, красивая даже, но и это, пожалуй, ничего не объясняет: иногда знаете каких страхидл любят — смотреть тошно.

Но все это, так сказать, были веселые мысли, а когда я ехал к Юле Барашкиной, уже в метро, а потом и в трамвае, мне было явно не по себе. О том, одна это девочка Юля, в кино и в жизни, или две разные, я думал уже в каком-то вялом виде. Гораздо важнее было другое: она нравилась мне, и я к ней ехал, но Света тоже мне нравилась, но я не стал ей звонить, что не приеду, именно потому, что она мне нравилась. «Как же так, сразу обе, две? — думал я. — Так нельзя, так некрасиво получается», — думал я. Но если бы мне сказали, что я обязан одну из этих девочек позабыть, я бы заартачился, мне этого не хотелось, да, может, и не получилось бы, а уж если бы получилось, то, честное слово, я просто не знал, какую из них позабыть было бы лучше.

Я катил, сойдя с метро, на трамвае, куда-то к черту на кулички, с каждым мигом приближаясь к Юлиному дому, и все мял, все тискал в кармане конверт ее письма с ее адресом.

Сойдя с трамвая, я минут десять ходил по каким-то снежным полям среди высоких домов, ища Юлин корпус, и наконец покатил на лифте на девятый этаж; сердце мое то колотилось, то замирало, секунду-две отсутствовало.

Коряво я ткнул пальцем в звонок, он резко отозвался во мне самом, послышались быстрые шаги, дверь распахнулась…

— Здравствуйте… проходи, — сказала… Света, Светуля… Да-да, Светуля!!!

Я ничего не понимал. И, стоя, обмерев перед дверью и не замечая потом, как вхожу в квартиру, я думал, как бы не свихнуться. Однако все же я приехал по точному адресу в Юлином письме, а Светик адрес я просто не знал, я же ей не позвонил. И после, наверное (я так думаю), тысячи мыслей промчались незаметно для меня в моей голове. И главная мысль была: неужели Света и Юля — одно лицо, как бы это ни было невероятно; и что же тогда делать, а?!

Потом я увидел себя сидящим в какой-то комнатке, наверное, Светиной, за столом; передо мной стоял чай, сосиски какие-то, ириски… только сейчас я заметил, что Светуля уже давно что-то говорит.

— Папа-мама — в театре, Айседора — на льду. А твой дед поехал? Да что ты молчишь, право?

— Разве? — ляпнул я.

— Именно что молчишь. А где ты взял мой адрес? У деда? Я же тебе не давала. Кстати, если бы Айседора не уехала, я бы тебе позвонила.

— Позвонила бы, зачем?

— Я, когда пришла сегодня из школы, получила письмо. В общем, письмо про то, что ко мне сегодня должен зайти один человек, он писатель и пишет рассказы… Я бы отменила нашу встречу.

Мне сделалось худо. «Писатель»… Но все стало на свои места. Каким-то образом все же Света и Юля — это одно целое, а не две единички.

— Он не придет, этот твой писатель, — сказал я ледяным голосом, от волнения, что ли, ляпнул.

— В каком смысле? Откуда ты знаешь? Вот глупости.

— Хочешь правду? — спросил я. Меня уже понесло.

— Н-ну, разумеется, — с запинкой сказала она. — Какую еще правду?

— Ты просила, велела мне… приехать к тебе в гости сегодня вечером. Но я не поехал. Даже не позвонил. Я поехал, как и обещал, к Юле Барашкиной. Это я писал письмо. И рассказ мой. Редкое совпадение! Да? — говорил я. «Я решил повидать Юлю, раз обещал ей в письме, раз она мне нравится, хоть и на киноленте, — продолжал думать я. — Я изменил тебе с Юлей Барашкиной, хоть ты мне очень нравишься, изменил, хотя ты и она — это одна и та же девочка. И я не понимаю, как это у тебя два имени. Как?» — думал я и действительно ничего не понимал.

Я глядел на нее и не глядел одновременно, видел и не видел ее лицо.

— Почему у вас два имени? — наконец выговорил я. Она ответила не сразу, а я все искал и постепенно находил то общее в ее лице, что было в нем с девочкой из кинофильма, то, что я почему-то не увидел на льду, на рыбалке.