– «Вы… прикажите… лошади всегда… а я…» – Ситикъ ушелъ куда-то.

«Очи» задремали. Я былъ свободенъ.

Прошелъ по дому. Комнаты – пустыня. Сухая пальма, клѣтка безъ попугая, прострѣленный портретъ митрополита въ углу – мишень. Яблоки гнилые грудой, пузыри бычачьи – плавать.

Комнатка «пѣвуньи-канарейки». Одна кровать, матрасъ залитый, скоробленные сапоги, въ грязи, бабій платокъ глазастый, гребень, мыльная вода въ тазу, скверный запахъ помады кислой… «Канарейка», Даша!.. Розовая ленточка у изголовья, – отъ образка осталась. Я пошелъ.

Спальня Марьи Тимофевны, пустая комната, видно по стѣнѣ, гдѣ былъ кіотъ, – сосна свѣтлѣе. Черные шнурочки съ потолка, пятна на полу – отъ пролитой лампадки. Въ воздухѣ остался запахъ – пролитой печали?..

Внуковъ комнату увидѣлъ, съ кружками цѣли, съ пульками въ соснѣ отъ монтекристо, и вспомнилось, какъ дѣдъ серчалъ, потомъ махнулъ рукой. Стрѣльбѣ учились, лѣтомъ, – война была. Здѣсь жила надежда старика: «оставлю дѣло, молодые будутъ…» Изсякли крови былого ярославца, ярославки свѣтлой. Лица вспомнились, свѣтлые глаза… Тамъ храпятъ, другіе, пьяные глаза… «молдованъ грузинскій», аптекарь съ пушкой… наслѣдники! А, чортъ..!

В уголъ пустой смотрѣлъ я, гдѣ спали внуки, мальчики, – кровати изголовьями смыкались. «Ну, такъ и будетъ?» – спросилъ я въ уголъ, – «безоплатно?»… Уголъ этотъ раздвинулся, во всю Россію для меня тогда, въ пустое… отвѣтилъ жутью. Въ открытое окно я видѣлъ садъ, уснувшія деревья, яблоньки кривыя, точки яблокъ рѣдкихъ… и синичка близко гдѣ-то, за окномъ, пищала, осенняя… Я поклонился въ уголъ, пошелъ.

Вышелъ въ садъ. Недреманое око спало. «Помѣщикъ» появился, капитанъ хромой, – съ приглядкой.

– «Вы помѣщикъ, съ юга?» – спросилъ я.

Онъ потерялся, съежился. Заерзалъ…

– «Я-съ..? Собственно… въ бывое въемя… мевкій.»

Жалко мнѣ стало ерзу эту, человѣчьяго загона. Я имъ объяснилъ, что – знаю, что агрономъ мой другъ… Пошли садами. И яблоньки ходили съ нами, говорили мнѣ о прошломъ, трещины казали, дупла, знакомые изломы. Соки в нихъ ходили, старые, былые. Яблочки все тѣ же – анисъ и боровинка, въ алыхъ жилкахъ, коричневое, въ точкахъ, коробковка, скрыжапель, антоновское – зелень, китайка – золотая осень. Я слышалъ голосъ, мягкій, ласковый, пѣвучій: «кушай, Мишанька, сиротка ты моя болѣзная… на-ка вотъ, сла-дкое…» Я помнилъ ласковую руку, – и столько было солнца…

Теперь – мы, трое, безъ причала, хитрили, укрывались, жались. Кругомъ травили – ату!

Ату!! Лисій хвостъ вертѣлся, дрожалъ зайчиный. И – сонно огрызался медвѣдь въ берлогѣ, – рогатиной пыряли. А человѣкъ… Гдѣ же – человѣкъ-то?!..

– «Хозяева – на скотномъ? Я дорогу знаю. Не беспокойтесь, господа… и, вообще, не беспокойтесь! – сказалъ я капитану. – Я здѣсь – свой. Плохо живутъ?»

– «Позоръ!» – вдругъ крикнулъ капитанъ. – «Я дважды раненъ, двѣ кампаніи…. И такъ позорно..!

Слезы у него прошибло.

– «Кричать какъ на мальчишку… Утромъ – рапортъ… сливки приношу… пѣночки…»

Онъ затопалъ, заплевался, – заковылялъ куда-то.

«Помѣщикъ» затаенно засопѣлъ:

– «Кошмаръ! Есви бы вы видави..!»

Онъ пошелъ къ сараямъ, а я – на скотный.

IV.

Вотъ и скотный дворъ, навозъ и – мухи, мухи. День был погожій, мухи разгулялись.

Нашатырнымъ спиртомъ пахло изъ сараевъ, – старымъ спиртомъ. Флигелекъ-людская осѣлъ въ навозе, крыша золотилась ржавью, низкія оконца – перламутромъ. Рябина разрослась, обвисла. Лазилъ, бывало, на нее, смотрѣлъ на прудъ. Какъ утки лущатся носами, бредутъ коровы, молоко несутъ, – сочится, каплетъ. Хвостами машутъ мухъ. А мухи на рябинѣ – туча-тучей…

И сталъ я мальчикъ Миша. Иду къ Матренѣ… творогу сказать, на ужинъ… Жиляютъ блохи, скотникъ снялъ портки, трясетъ на волю, а воробьи смѣются…

Я вошелъ въ казарму. Сумеречно стало, душно. Направо, налѣво – двери. Куда? Пошелъ направо: чище, дверь въ вйлокѣ. Низкій потолокъ, полати, лампадка теплится, иконы у потолка, на полкахъ. У окна старушка, столъ, кошка на окнѣ. Я не узналъ старушку.

Монахиня? Сухенькая, въ кулачокъ лицо…

– «Тетя Маша!..» – назвалъ я, и голосъ пересѣкся.

Старушка встала, приглядѣлась.

– «Кто такой… Господи Исусе…» – услыхалъ я шопотъ.

Я – подъ потолокъ, подъ копоть. Она – внизу, держится за столъ. Лампадка замигала отъ прихода. Сердце мое забилось.

– «Тетя Маша… я… ветеринаръ вашъ… Миша…»

Ротъ затянуло у меня, протянулъ къ ней руку; она схватила, узнала Мишу… вся осѣла, заплакала…

– «Мишенька… родной… живъ ты, Миша…»

Сѣла она на лавку, не могла стоять. Сѣлъ и я, поцѣловалъ холодное лицо, сухое, старческія губы, обмяклые, глаза сырые. Руки поцѣловалъ скорузлыя, рабочія, въ проволочкахъ какъ-будто, въ ниткахъ…

– «Тетя Маша… бѣдная тетя Маша…»

Я ревѣлъ, какъ баба, тресся, рычалъ, не могъ я… Она погладила меня по головѣ, какъ въ дѣтствѣ, давно.

– «Далъ господь увидѣть… всѣхъ мы растеряли… Ну, ничего, Господня воля… ничего, Миша… Ну, не плачь… ну…»

Меня трясло, грудь ломило, словъ не выходило. Я стиснулъ зубы, а они разжались, рѣзали мнѣ губы.

– «Ничего… живемъ все вмѣстѣ… все взяли… Да что… ничего не надо… потеряли всѣхъ… Погоди, оправлю его… посмотришь… Онъ у меня безногій теперь… оттходился, Господи… не вникаетъ, Миша… Легче ему такъ-то… съ Покрова ужъ не говоритъ, другой ударъ былъ… Молочко, спасибо, пьетъ.»

Она пошла за занавѣску, къ печкѣ, повозилась тамъ. А я смотрѣлъ. Иконы смотрѣли съ полокъ, знакомыя, ризы сняли. Голыя иконы, а знакомы. И – портреты, рядомъ. Внуки, сынъ, Даша, дочки, Василій Поликарпычъ, въ мундирѣ депутатскомъ, купеческомъ, пуговицы въ рядъ, бѣлый поясъ, шпага депутата, медаль на шеѣ, три на груди, два ордена – генераломъ смотритъ. Стаканъ шрапнельный, съ войны германской. На столѣ Псалтирь, Четьи-Минеи, ломтикъ хлѣбца, – мухи, мухи..

– «Погляди, голубчикъ… Только не узнаетъ…» – тихо позвала старушка.

Пологъ откинулся, свѣтло въ закуткѣ, – окошко на пруды. На крашеной кровати, – Матрена на ней спала, въ клопахъ, – на пуховикѣ, подъ ватнымъ одѣяломъ голубого шелка, бѣлой строчки разводами, лежалъ Василій Поликарпычъ, красавецъ-ярославецъ, теперь – апостолъ, мученикъ, угодникъ, – какъ съ иконы, сухой и темный, бѣлая бородка, клиномъ. Свѣтъ отъ окна сіялъ на лбу, на шишкахъ костяныхъ, вощеных. Спалъ Василій Поликарпычъ. Тонкая рубашка, голандская, была чиста, свѣжа. Въ прорѣзѣ – жарко было въ избѣ – виднѣлось тѣло, черно-медный крестикъ, давній, деревенскій, крестильный. Всю жизнь былъ съ нимъ, ходилъ по всѣмъ дорогамъ…

– «Вотъ какой… Василій Поликарпычъ нашъ… будто ушелъ…» – сказала тетя Маша. – «Поцѣлуй его… любилъ тебя…»

Я скрѣпился, приложился ко лбу, къ рукѣ… Онъ открылъ глаза, повелъ, пальцы зашевелились, пожевалъ губами, задремалъ…

Не узналъ онъ Мишу.

– «Еще недавно говорилъ все… одно: «ногами ослабъ» да «больно». А теперь молчитъ».

Она перекрестила, и мы пошли. Пологъ задернулся. Какъ мощи. Отходилъ дороги Василій Поликарпычъ, откричался, отторговался. Я смотрѣлъ на тетю Машу. Другая, старица, русская Святая, глаза темнѣй, ушли отъ жизни, въ душу. Ликъ строгій, вдумчивый. Русская Святая смотритъ.

Мы не говорили. Все намъ извѣстно.

– «Не пойду отсюда. Будутъ гнать, ляжу на дворѣ…» – говорила она спокойно. – «Образа вынесла. Всѣ съ нами…» – показала на полки, – иконы, лица. – «Съ Господомъ всегда… и наши съ нами…»

Я сталъ на колени передъ Святой, и попросилъ благословить меня. Въ ноги поклонился.

Она благословила, какъ мать родная. Твердо, нажимая мнѣ на лобъ, на грудь, на плечи, какъ давно, въ дѣтствѣ, она сказала:

– «Спаси и сохрани тебя Христосъ и Пресвятая Богородица!.. Терпи, Миша… не сдавайся грѣху… Господь взыскуетъ…»

Я поклонился ей – родинѣ моей въ ней поклонился. Ушелъ, какъ пьяный. Вытеръ слезы въ сѣнцахъ. Нашелъ Матвѣича, велѣлъ закладывать. Голову давило, было душно. Взялъ свой чемоданъ. Лошади готовы. Сажусь въ пролетку. Слышу окрикъ сзади: