Плакался Левонъ Матвѣичъ, лысиной ко мнѣ бодался, все шепоткомъ.

Мужики не разоряли, уважили. Чтили старика, трудъ его почтили – всей жизни. Знали: ногами выходилъ, съ лоткомъ на головѣ. Только луга косили, полстада взяли, – сами приходили, просили: сосѣди грозятъ забрать.

Сады, оранжереи – все въ порядкѣ было. Всѣмъ деревнямъ по мѣрѣ яблока на дворъ давалъ! Яблони велѣлъ сажать, самъ обходилъ округу. Съ мужиками ругался. Кричалъ: «смотрите, дураки… мужикъ я былъ… съ двугривеннаго началъ!! Всей Россіи скажите, что плутовалъ… – на судъ поставлю! Докажи, мерзавецъ!» И домъ не тронули. Готовое забралъ совхозъ: яблочки пріятно кушать. Имѣньице давало сорокъ тысячъ чистоганомъ, теперь – плыветъ, на шею сѣло. Скотинѣ нехватаетъ.

– «Поглядите, Михалъ Иванычъ… чалый-то какой! Овса не выпросишь. Даютъ ста-канчикъ, жидоморы! Ну… Михалъ Иванычъ..?! Мужики ахаютъ… Чортъ, будто, обломалъ!.. Да что же… неужто по всей Россіи такъ… Чашу какую расплескали..! Михалъ Иванычъ..?

Много я повидалъ на фронтахъ! Гибли богатства, люди, города пылали, мосты взрывались въ мигъ… Ну, война!.. Но этотъ случай, съ «Манинымъ», меня потрясъ. Столько о немъ я зналъ, объ этихъ тихихъ людяхъ, милыхъ старичкахъ, объ ихнемъ прошломъ! Марья Тимофевна… Василій Поликарпычъ… Боже мой, за что?! Этихъ-то за что?! Весь бы рабочій міръ гордился ими! Ихъ бы подъ стекло, въ витринахъ поставить надо… показывать на выставкахъ… Тетя Маня… Маша-ярославка… ягодная Маша…

Мы проѣзжали перелѣсками, полями, деревнями, болотцами, кустами. Все казалось, какъ-будто, прежнимъ. Кончался августъ. Осинки начали краснѣть, березки золотились краемъ, зеленѣла озимь. Сухъ былъ и ясенъ воздухъ. Небо блѣднѣло изголуба-бѣло, и паутинки падали и липли. По сухимъ буграмъ стояли одинокія березки, золотились, – бѣлыя, въ сіяніи, свѣчи. Встрѣчались ребятишки, рыжики несли въ лукошкахъ, предлагали – за милліоны, только.

Затрясся мой старикъ на козлахъ, перегнулся къ лошадямъ, – и засвистѣло зубомъ:

– А-а-а…милі-е-ны…! Всѣ съ ума сошли… Ми… халъ Иванычъ…?»

Рябины обвисали, красили деревни. Свѣжимъ пятномъ кой-гдѣ бѣлѣла стройка – разжившихся съ промѣновъ, съ грабежей, съ удачи.

Попадалась дѣвка въ пухломъ плюшѣ, голубая, какъ кукла, стояла на пригоркѣ, подъ краснымъ зонтикомъ, каракулевой муфтой до колѣнъ укрывши пузо; чудной сидѣлъ старикъ на бревнахъ, склонившись головой – въ цилиндрѣ, думалъ думу; босой и въ котелкѣ, въ рубахѣ распояской, тросточкой показывалъ мужикъ на крышу: тамъ другой трудился – набивалъ на палку рогатый руль велосипеда. Мальчишки кучкой катились съ косогора по сухой травѣ, – лѣпились на качалку-кресло, путались въ дырѣ, галдѣли. Попалась баба подъ горой, тащила съ рѣчки на коромыслѣ – бадью и судно. Новое кривлялось, искало мѣста.

Встрѣчались фигуры поновѣе: товарищъ – парень, въ галифе съ блестящимъ задомъ, съ кожаной заплатой, подрагивая ляжкой, разставивъ ноги, лихо умывался подъ колодцемъ, съ часами у запястьевъ; гордая его красою, баба, мать по виду, ему качала; или верховой мотался, съ наглымъ взглядомъ, въ приплюснутой фуражкѣ, красной, – портфель на ляжкахъ, кобура съ ноганомъ, въ красныхъ звѣздахъ, длинная пола шинели развѣвалась, сіяли шпоры.

Левонъ Матвѣичъ выжидалъ, когда отъѣдетъ, шепталъ – плевался:

– «Самый этотъ, вредный… «чека» – зовется. Все по имѣньямъ рыщутъ. У насъ сады все рыли, семь суднуковъ искали, имъ все извѣстно… Золото въ суднукахъ зарыто! Зарыто – не зарыто, а найди, поди-ка!»

– «А гдѣ же Даша?» – вспомнилъ я вдругъ пѣвунью.

Вспомнилъ ночныя пѣсни, душныя ночи лѣта, свѣтлыя полосы изъ оконъ, пятна цвѣтовъ на клумбахъ и звонъ рояля… зеленыя тѣни абажуровъ, тѣни на полотнѣ террасы… – «Канарейку»… Вонъ ея милая головка, у рояля, вонъ перекинулась страница, блѣдная рука мнетъ непокорную бумагу… Гдѣ жъ она, милая консерваторка, племянница-сиротка, радость дома?… Вспомнилъ, какъ Василій Поликарпычъ, сгорбившись, слушаетъ въ качалкѣ, подтопываетъ сапожкомъ мягкимъ. Встанетъ, избочится, нѣжно погладитъ сзади и запоетъ, счастливый:

«Я – ге-не-ралъ…

«А ты… ки-нарей-ка….

И чуть пройдется.

– «Отпѣлась, Михалъ Иванычъ, «Кинареичка»-то наша!..»

И я узналъ: наша красавица-пѣвунья – какъ она «Тройку» пѣла или – «Во полѣ березынька стояла»! – была сестрой милосердія, въ Самарѣ ее арестовали на вокзалѣ, и она пропала, а Василій Поликарпычъ, уже послѣ удара, посылалъ садовника Тимку – красноармейца, разузнавать въ Самару. Далъ живого золота Тимкѣ, съ сотню, – «только всю правду дознай про нашу «Кинарейку»!

Тимка-таки дознался, гулялъ съ ними. Сказывали ему, что вѣрно, была у них красавица – пѣвица, точъ-въ-точъ такая, да только Маша, а не Даша; гоняли ее изъ тюрьмы пѣть солдатамъ, русскія пѣсни она пѣла; потомъ взялъ ее къ себѣ на квартиру «главный», да она ужъ не пѣла больше, – и не видали. Что-то вышло, не говорили только. Сказалъ одинъ въ красной шапкѣ, съ которымъ кутилъ Тимка: вывели ее, понятно… все равно, такъ бы не отпустили! Она офицерамъ служила, карточку при ней взяли!»

– «Помните, бывалъ у насъ сынъ генерала Хворостова, уланъ-то? Съ нимъ она и поѣхала отсюда… Вотъ, какія дѣла-то у насъ, Михалъ Иванычъ… А можетъ и найдется!..»

Старикъ остановилъ лошадей, обернулся ко мнѣ и, поглядывая къ кустамъ, сталъ загибать на пальцахъ:

– «… Вотъ сколько выходитъ, по однимъ сосѣдямъ… семнадцать человѣкъ перегубили!

Нашихъ душегубцевъ одинъ всего оказался… телеграфистъ со станціи, Алешка, такой, помните, волосатый? Депеши, возилъ, бывало? Такой лютой людоѣдъ взялся… Василію Поликарпычу въ ротъ пистолетъ совалъ, – гдѣ деньги?! А, бывало, полтинникъ получитъ, до самаго забора козыряетъ!..»

Я привыкъ въ трудныя минуты обращаться къ медицинѣ. Всегда она при мнѣ въ приличной дозѣ. И тутъ, услыхавъ о моихъ старикахъ и пѣвуньѣ-Дашѣ, – съ дѣтства я живалъ въ «Манинѣ» какъ родной, – мой покойный отецъ былъ изъ той-же ярославской деревни, торговалъ зеленымъ горошкомъ, – я почувствовалъ, что пружина ослабѣла, и надо зарядиться.

– «Постой-ка, Левонъ Матвѣичъ…» – сказалъ я ему и щелкнулъ себя по горлу, – «колеса смазать…»

У березокъ мы остановились. Я произвелъ смѣшеніе жидкостей въ должной мѣрѣ, и мы помянули прошлое, закусивъ яблочкомъ.

– «Михалъ Иванычъ!.. Ангели вопіяше..!» – бодалъ лысиной Левонъ Матвѣичъ.

А я посматривалъ на березкм. Милыя вы мои, все тѣ же… И травка та же, родная, горевая. И пахнетъ… помните, въ хрестоматіи… Гоголь, что ли… или Толстой… – «и пахнетъ свѣжей горечью полыни, медомъ гречихи и кашки»! Мнѣ за это на экзаменѣ влетѣло, за диктовку!

– «Выпьемъ, старикъ!» – налилъ я по второму, а онъ плачетъ.

– «Михалъ Иванычъ… Теперь хорошо, никто не видитъ… будто опять слободно, съ вами. Освѣтили! Крови-то сколько приняла, впитала…» – похлопалъ онъ по травкѣ.

И вотъ, смотрю я на тихія березки… бѣлыя, золотыя, на крови нашей! Повернулось во мнѣ, какъ колья…

– «Ну, – говорю, – старикъ… чувствую я… вѣрно ты говоришь… впитала! Теперь она мнѣ тысячу разъ роднѣй стала! Она скажетъ! Скажетъ?..»

– «Скажетъ, Михалъ Иванычъ. Кровь всегда отзовется!»

Пошелъ онъ къ лошадямъ, всталъ перед ними, поглядѣлъ такъ, всплеснулъ руками, охватилъ морду чаленькаго, стараго, – Василій Поликарпычъ на немъ на дрожкахъ ѣздилъ, – ткнулся въ него, захлюпалъ. Шапка его свалилась, лысина покраснѣла, и по ней задрожали жилы. И чалый въ него зафыркалъ. А меня слезы задушили.

– «Ну, старикъ, ѣдемъ. «Въ ударномъ порядкѣ» – приказали! Такъ плохъ сосунокъ-то?»

– «Издохнетъ, Михалъ Иванычъ. За вами поѣхалъ – дыхъ у него сталъ частый. Теперь съ англичанами воевать придется!» – задребезжалъ его смѣхъ свистящій, и зубъ его желтый засмѣялся. – «Да только они… визгу отъ нихъ много… себя застращиваютъ, чтобы еще лютѣе! Теперь вотъ… – конторщикъ мнѣ говорилъ, – дикретъ пишутъ! Чтобы по-нашему говорить не смѣли, а на весь свѣтъ изобрѣтаютъ! Книжку показывалъ конторщикъ… велѣно по-ихнему чтобы…!» – понизилъ старикъ голосъ, приглядѣлся къ кустамъ и плюнулъ.