Во время перестрелки Дульский сбросил тулуп и, конечно же, сильно промерз. В Пресногорьковской он почувствовал озноб, и Порфирьеву пришлось одному разбираться в кулацко-эсеровском заговоре. Он узнал, что толчком всему должен послужить так называемый «бабий бунт».

Начался «бабий бунт» в Белозерской, Падеринской и Усть-Суертской волостях Курганского уезда. Толпы женщин задерживали подводы с хлебом, направлявшиеся в город. Лозунг был один: «Долой продразверстку, спасем своих детей от голодной смерти». Позднее собрания женщин начались и в селах Всесвятского района. Резолюции, принимаемые на них, походили друг на друга, как две капли воды. После собраний за дело брались мужики. А вскоре появлялась банда. Разоружив милицию, налетчики проводили мобилизацию мужчин в возрасте от 18 до 45 лет.

Собранные в районе воинские части, продотрядчики и вооруженные коммунисты в течение трех дней разгромили банду, и уже 2 февраля Порфирьев вместе с прибывшим из Петропавловска отрядом отправился в обратный путь.

АРЕСТ

По настоянию Соколова всем, кто принимал участие в подавлении мятежа, устроили торжественную встречу. 5 февраля на центральной площади Петропавловска состоялся парад подразделений 255-го полка. Председатель уездного исполкома В. Г. Барлебен вручил командиру Нератову памятное Красное знамя. Затем выступили красноармейцы-коммунисты. От имени однополчан они дали клятву высоко нести знамя, врученное трудящимися Петропавловска.

Радостный, под впечатлением только что закончившегося торжества, явился Порфирьев на доклад к Дьяконову. Начальник был сумрачен. Выслушав доклад Ивана Спиридоновича, он подвинул к краю стола пачку телеграфных бланков:

— Прочти вот!

По мере того как пачка уменьшалась, исчезало радостное настроение и у Порфирьева. Из соседнего Ишимского уезда сообщали, что 1 февраля там начался мятеж. Подавить его пока не удалось. Более того, мятеж распространяется на другие волости. Почти во всех хуторах и станицах Петропавловского и Кокчетавского уездов казаки отказались сдавать хлеб. На перегоне Мамлютка — Петухово уже пятый день обстреливаются поезда. Бандиты непрерывно нападают на составы, идущие по дороге Омск — Тюмень. Шайки дезертиров среди бела дня стали наведываться в села и проводить свои «митинги».

— Вот что, Иван Спиридонович, — сказал Дьяконов, убедившись, что его подчиненный проникся тревогой. — Немедленно берись за серую папку. Всех, кто записан в нее, держи в поле зрения. Если что, возьмем как заложников. Обрати внимание на поведение колеблющихся. Надо сделать так, чтобы в критический момент они не принесли нам вреда. Ты в прошлый раз показывал мне бумагу о телеграфисте, как его?

— Хлес-Сковбель, Виктор Иванович.

— Скажи начальнику телеграфа, пусть под благовидным предлогом отстранит этого хлюста от работы с важной информацией. Надо изучить сведения об аппарате закупочной комиссии военкомата. Кто ее возглавляет, не помнишь?

— Кудрявцев Алексей Федорович.

— На него есть материалы?

— Было немного, за апрель прошлого года. Эльпединский сказал: «Ерунда», и все по акту уничтожено.

Дьяконов укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Попросив внимательно изучить личные дела сотрудников возглавляемой Кудрявцевым комиссии, он отпустил Порфирьева.

Переключившись на материалы серой папки, Порфирьев как-то острее стал чувствовать надвигавшуюся угрозу. Пришло известие об отправке одного батальона 253-го полка в район Голышманово, где мятежники захватили железнодорожную станцию. Оживились работавшие в военкомате братья Федоровы. Пополз слух о появлении в окрестностях города колчаковского генерала Белова. Петр Рогальский решил срочно выехать по делам в станицу Боголюбовскую. Но улики? Их пока не было. Обстановка в уезде накалялась.

10 февраля мятежники, захватив расположенную на линии Петропавловск — Курган станцию Петухово, прервали железнодорожное сообщение и телеграфную связь с Москвой. Стремясь не допустить развития мятежа в уезде, военком Омельянович направил в угрожаемые места небольшие отряды красноармейцев. В городе осталось около 300 бойцов из разных частей. Дьяконов, собрав горстку чекистов, взял на себя патрулирование прилегающих к зданию ЧК улиц.

— Пойдете по двое, — сказал он. — Так будет легче.

Напарником Порфирьева был Захар Шаповалов. Он не раз выполнял различные поручения Ивана Спиридоновича, и тот уже подумывал над тем, чтобы взять его и Поплевко в свой отдел. Коренной саратовец, Шаповалов в беседах часто вспоминал родные края. Его речь при этом лилась плавно, певуче, словно волжская вода. В такие минуты Порфирьев как-то невольно вспоминал свое детство.

Дом Порфирьевых стоял около самого ручья. Прибегая утром к нему, Иван слушал, как булькал и резвился поток. Прозрачная студеная вода обжигала тело, сбрасывая остатки сна.

Их надворье окружали липы. Отца потеряли рано и незнавшая прикосновения мужских рук бревенчатая изба почернела, осела, крыльцо покосилось. Мать, как могла, поддерживала в доме порядок. Выскобленный с песком пол сиял желтизной, стены и печка всегда были чисто выбелены. От дверей к столу бежала тряпичная дорожка с желтыми, черными и красными полосками. На столе горел огнем начищенный мягкой древесной золой большой пузатый самовар.

Ближе к ночи город будто уснул. В морозной тишине четко прослушивались шаги патрульных, гудки маневрового паровоза на железнодорожной станции. Не верилось, что в двух десятках километров от города идет бой, льется кровь.

Утром на дверях административных зданий развесили объявления о сформировании в городе и уезде чрезвычайного аппарата по борьбе с кулацкими мятежниками. В оперативную пятерку вошли: председатель уездного исполкома Барлебен, исполняющий обязанности начальника 21-ой дивизии Быков, уездный военком Омельянович, член уездного комитета партии Федоров, председатель уездной ЧК Дьяконов. На следующий день город и уезд были объявлены на военном положении. Отряд особого назначения, в который вошли коммунисты и комсомольцы, перевели на казарменное положение.

Наказав всем сотрудникам и бойцам роты охраны не покидать здания ЧК без разрешения, Дьяконов вызвал Порфирьева и сказал, чтобы он три паза в день под разными предлогами наведывался к себе домой.

— Порецкая не давала знать о себе? — спросил Порфирьев.

— В том-то и беда, нет. И все же уверен, должна она появиться. Карауль ее!

Когда Порфирьев вечером пришел домой поужинать, хозяйка, лукаво поглядев на своего квартиранта, сообщила:

— А вас ждут, Иван Спиридонович. Такая симпатичная женщина. Врач. Я уже и чайку согрела.

— Спасибо, Лукинична! От чая не откажусь, да и гостью напоим.

Таисия Порецкая встала со стула, шагнула навстречу. Она была красива. Но во всем ее облике не было ничего от реставрированных пудрой, помадой и украшениями избалованных жеманных красавиц, каких Порфирьев видел в театре, на обложках старых журналов. Аккуратная беличья шубка плотно облегала стройную фигуру.

— Виктор Иванович сказал, что нужно срочно осмотреть вашу рану, назначить лечение, — улыбнулась Порецкая.

— Хорошо, Таисия Николаевна. Я правильно называю вас по имени, отчеству?

Гостья кивнула головой.

— Тогда, пожалуйста, присаживайтесь. Вначале выпьем по стаканчику горячего чая.

Дождавшись, когда хозяйка ушла к себе, Порецкая подала Порфирьеву листок бумаги и попросила, чтобы он как можно быстрее отнес его Дьяконову.

На четвертушке листа было изложено сообщение начальнику гарнизона мятежников в селе Красноярка о положении в Петропавловске на 10 часов вечера 12 февраля 1921 года. Порфирьеву бросились в глаза строки:

— Отправители этой депеши не кинутся ее искать? — спросил Порфирьев.

— Не думаю. Они отпечатали на машинке несколько экземпляров. Я положила на стол сверток с перевязочными материалами и незаметно взяла один листок. Севастьянов был доволен, что я принесла кое-что из больницы. Он все время распоряжался. По одному, по двое приходили какие-то люди. Выправка у большинства из них офицерская.