Первый райкома партии нервно ходил по просторному вестибюлю колхозного Дома культуры, где поздним вечером, практически ночью, собрался районный актив: председатели хозяйств, главные агрономы, бригадиры, механизаторы, в общем, всё и вся, связанные с уборкой, хранением и переработкой свеклы.

На дворе была непогода, почти беспрерывно лил дождь, и сахарная свекла — грязные от прилипшей земли крупные корнеплоды, сваленные в кагаты, огромные напоминающие острые крыши домов кучи — намокала и кое — где начинала портиться. Значительная площадь оставалась еще не убранной. Ситуация была критической: урожай выращен богатырский — по 400 центнеров с гектара — а взять его и сохранить было чрезвычайно сложно.

Я мчался в Лениградку в автомобиле, стараясь не опоздать на чрезвычайный сбор, и под шум густого и затяжного осеннего дождя пытался представить нашу встречу, оценить состояние Сергейко, вообразить размеры разыгравшейся стихии и, самое главное, определиться с собственной ролью в этой непростой ситуации.

По сути дела, мне предстояло, как представителю крайкома партии, принародно учить уму и разуму самого Сергейко, абсолютного знатока сельского хозяйства и крупного организатора, подсказывать пути выхода из критической ситуации, объяснять людям, как действовать, воодушевлять их. Это не первичная комсомольская организация, не районная комсомольская конференция, где я чувствовал бы себя в своей тарелке и где слово первого секретаря крайкома комсомола действительно было весомо. Здесь другая степень ответственности и профессионализма. И, уже подъезжая к Дому культуры, я вдруг испытал робость и понял, что мне не хочется выходить из машины и идти к людям. Я, в самом деле, не знал, как вести себя и что говорить, тем более в присутствии Сергейко.

— Здравствуйте, — деловито и сухо поздоровался Сергейко.

Рука была сильной, ладонь широкая, два пальца, поврежденные травмой, прижаты к ладони. Много раз я пожимал эту руку, встречаясь с Сергейко на активах, совещаниях, партийных пленумах, и всегда обращал внимание на два прижатых к ладони пальца. Однажды мне даже захотелось подражать Сергейко, и я, поджав два пальца, некоторое время подобным образом здоровался с друзьями и знакомыми. Мне казалось, что так необычно, пусть даже это вызвано ранением, травмой, подает руку только оригинальный и сильный человек, не признающий сантиментов.

— Люди собрались, можно начинать, — сказал Сергейко и прошел вперед.

Я шел следом и видел, как тяжело он ступал. Плечи были расправлены, темно — серый просторный пиджак ладно сидел на его основательной крестьянской фигуре, седеющая крупная голова немного была наклонена.

Зал был полон, и даже в проходах стояли люди, многие из них теребили намокшую одежду, пытаясь отлепить её от тела.

— Товарищи! — уверенным и несильным голосом сказал Сергейко. — Мы собрались на чрезвычайное районное совещание, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию с уборкой сахарной свеклы.

Сергейко высоко поднял голову и, цепким взором окидывая зал, вдруг подытожил:

— У кого какие будут вопросы, предложения?

В зале установилась необычайная тишина и было слыш но, как по крыше барабанил дождь и где‑то динамик передавал легкую танцевальную музыку.

— Пусть товарищ из Краснодара скажет! — раздался голос из середины зала. — Что нам говорить, всё уже пробовали. Может он знает, как остановить дождь?

Люди зашевелились, толкая друг друга локтями, раздался негромкий смех, и Сергейко, спохватившись, сказал:

— Да, я не представил вам товарища из бюро крайкома партии… Прислал Медунов.

При слове «Медунов» зал затих в напряженном ожидании.

— Господи! Да не Медунов же я, в самом деле, а его представитель, — подумал я, — и говорить‑то что?!

Пятьсот пар глаз в упор рассматривали меня, мысленно прикидывая мои потенциальные возможности, даже, насколько я почувствовал, пытались в короткой и решающей встрече определить характер: сильнее или все же слабее Сергейко?

Чтобы не спороть глупость, я, кажется, нашел единственно верный в той ситуации выход. Поднялся и, не подходя к трибуне, сказал, обращаясь к залу:

— Бюро крайкома партии знает о положении в районе с уборкой сахарной свеклы… Знает и положительно оценивает предпринимаемые вами усилия. Однако их недостаточно… — сделал паузу. — В общем, считаем, что столь сильных первых секретарей в крае, как Василий Петрович Сергейко, не так много, и последнее слово за ним. Как он скажет, за ним и пойдём!

Зал, казалось, ничего другого и не ожидал. Я перестал интересовать людей, и Сергейко, сразу всё понявший и, быть может, приободренный оценкой, а быстрее всего, чувствовавший на своей шкуре груз ответственности, — никакие представители ведь не спасут и не помогут! — начал уверенным голосом отдавать конкретные команды.

Под конец «чрезвычайки» перестал лить дождь, и я видел, как сосредоточены и решительны были лица людей, неторопливо и сдержанно, с каким‑то особым достоинством выходивших в теперь уже вступившую в свои права ночь.

Рано утром они вновь придут в поле, этот пожизненный плацдарм сельского труженика, где многие поколения оставляли свои пот и кровь, где нет ничего труднее и в то же время слаще, чем осознание своей великой миссии земледельца, кормильца России.

Размышляя о судьбах первых секретарей сельских райкомов партии, именно сельских, ибо городской секретарь — статус особый, как бы не типичный для Кубани, ведь главное — село, пытался к определенному разряду отнести Сергейко. Кто он: партийный лидер, толковый функционер, хозяйственник, облеченный властью, управленец, что ни поручи ему — со всем справится, или все же талантливый первый секретарь, вобравший в себя все качества лидера?

Но сделать это было сложно: сказывалось отсутствие опыта сельской жизни, достаточного умения проникнуть в сущность человека, распознать наклонности и, в конечном итоге, его характер. Сергейко на краевых совещаниях был также сух и односложен, порой даже неинтересен, он редко вступал в споры, никогда при встречах не бросался навстречу и не «братался», как некоторые ретивые коллеги, выступал несколько официально и без особой патетики. Один только раз видел его со Звездой Героя Социалистического Труда на краевом празднике по случаю большого урожая. Как всегда, держался он скромно, может, даже чересчур.

Однако чутье подсказывало, что Сергейко обладает пока непонятной для меня внутренней силой, какой‑то особой крепостью натуры и духа. Он представлялся мне эдаким вулканом: еще мгновение — и натянутые до предела нервы, стальные канаты его организма, лопнут, истершись от напряжения. В то же время, Сергейко редко был напряжен, в его манере разговора и вообще поведения сквозила простота, но какая‑то простота высокой пробы, за которой просматривались основательность и, безусловно, яркий ум. Такие люди, могу судить по множественным наблюдениям, выражают мысль «увесист^»: сказал — как отрезал. И ему веришь: такой слов на ветер не бросает.

В конце концов, изучая характер и поступки Сергейко, я понял его сущность и «зачислил» в разряд людей, которые встречаются среди организаторов, функционеров, управленцев, всех видов и типов партийных работников — в вечные труженики, для кого дело превыше всего. Не примите за кощунство, но даже, как рассказывали односельчане, похоронив жену свою Нину Гавриловну, Сергейко вновь был на работе с людьми, в делах и заботах района. Смерть любимой жены лишь прибавила седин да бессонных ночей, но не сломила и не согнула железный, но все же живой характер Василия Петровича.

О таких людях образно можно сказать словами известного кубанского поэта Виталия Бакалдина: