— Вы кто такой? — отнимая руки от набалдашника трости и отставляя ее в сторону, вопросил руководитель. — У меня в семинаре открытые двери, кто хочет, тот приходит, пожалуйста. Можно и выступать. Но когда обсуждение. Вы студент института? Как ваша фамилия?

— Да не все равно, какая фамилия, — отозвался незнакомец. — Фамилия и фамилия. Не выступал — ждал, что вы будете говорить. Но вы уж слишком… ломаете человека через колено.

— Как фамилия?! — настойчиво, с нажимом, произнес руководитель.

Бравин рядом с приведенным им гостем сидел, весь сжавшись, смотрел в стол перед собой. Было ощущение, он хотел бы сейчас иметь шапку-невидимку и скрыться под ней.

— Ну чего ты! Скажи, — толкнул он соседа локтем.

Незнакомец вздохнул.

— Рубцов я, — сказал он. — И что?

— Какой Рубцов? — В голосе руководителя прозвенел интерес. — Не Николай ли уж?

— Николай, — подтвердил незнакомец.

— Надо же, — протянул руководитель. — Какой чести мы удостоились! Оленька, — глянул он на жену в дальнем углу аудитории. — Вот он, Николай Рубцов, легенда института, посмотри на него. Что, Николай Рубцов, я слышал, восстановились? Снова учиться будете?

— Заканчивать, — сказал Рубцов.

— Заканчивать, — повторил за ним руководитель. — Хорошо. За ум, значит, взялись. Так и зачем же, Николай Рубцов, мешать? Было обсуждение — могли высказаться. Теперь поздно.

Но Рубцов, оказалось, так не считал.

— А если «родина», — нервически выкрикнул он, вздергивая свой негустой голос чуть не к фальцету, — так что, обязательно «любимая» да «милая»?!

— Ну, у вас-то с любовью к родине все в порядке, — с интонацией усталой терпеливости ответил руководитель. — Она у вас сплошь «милая» да «любимая».

— А это смотря какая родина! — с той же нервичностью выкрикнул Рубцов. — Если родина — моя деревня, где я родился, так какая еще!

Отставленная в сторону трость снова оказалась в руках руководителя.

— Поднимитесь, Николай Рубцов, — сказал он, — и покиньте аудиторию. Вы уже вылетали из института? Теперь его вам, как вы выразились, надо заканчивать.

На этот раз Рубцов не ответил. Посидел молча, потом встал, громко отодвинув от себя стол, что едва не обрушило на пол Бравина, со склоненной долу головой почти лежавшего на скрещенных перед собой руках, и, громко топоча ногами, пошел к выходу из аудитории.

— Держись, братишка, — бросил он, проходя мимо Лёнчика. — Пиши, никого не слушай.

Дверь за ним закрылась, громовая тишина стояла в аудитории, и нарушить ее мог теперь только руководитель. Нарушил он ее, когда, казалось, ей уже не будет конца.

— Нужно было, Жора, его приводить? — проговорил он, обращаясь к Бравину. Бравин взметнул на него глаза, мелко затряс головой, молча соглашаясь, что не нужно было, ни в коем случае. — В следующий раз думайте, с кем водиться, — прощающе заключил руководитель. Трость замерла у него между ногами, и обе руки утвердились на ней. — На чем мы остановились? Сбил меня этот Рубцов… Будешь, Леня, слушать его, — побуждая Лёнчика голосом к особой внимательности, просверлил руководитель в нем взглядом дыру, — большие проблемы у тебя впереди. У него-то самого все в порядке, он знает, о чем писать. А ты не знаешь. Вот твоя главная беда. И не думай, будто он вынырнул — и так на плаву все время и дальше будет. Видел я таких на своем веку. Тонули, как колуны. Те же, кто поднимал, и топить будут. Правильно, Оленька? — посмотрел он на жену в ее одиноком углу.

Он часто так делал — обращался к ней, будто к высшему арбитру, третейскому судье, а она, как правило, ничего не отвечала, только молча улыбалась и пожимала плечом. И сейчас она тоже лишь улыбнулась, мило повела плечом, и аудитория, обернувшаяся к ней в ожидании, что сфинкс сейчас заговорит, удовлетворенно вернулась к исходному положению.

Лицо руководителя — сложенные на набалдашнике трости руки — пылало жаркой вдохновенностью.

— Вы зачем в Литинститут пришли? Просто образование получить? Руку себе поставить? — Он больше не сверлил в Лёнчике взглядом дыру, теперь он обращался ко всему семинару. — Руку вы себе поставите. Для чего мы с вами здесь возимся. И что вы будете с этой рукой делать? На масло заработать, чтоб бутерброд было чем намазывать, одной поставленной руки недостаточно. Надо иметь успех. А откуда успех, он что, сам по себе берется откуда-то? Ничего подобного. Успех приходит к тому, кто им озабочен. Кто работает на него. Но работать нужно с умом, это не то что ломом землю долбить. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя — кто сказал? Наш семинар к марксизму-ленинизму отношения не имеет, но я должен подтвердить: верно основоположник мыслил. Нужны, скажите мне на милость, обществу дармоеды? Общество заинтересовано только в тех, кто приносит ему пользу. А как поэт может приносить обществу пользу? Отвечая на его запросы к поэзии. Самовыражение без ответной реакции — все равно что любовь в одиночку. Любовь в одиночку как называется? — Он обвел взглядом аудиторию. Хитрая улыбка появилась на его лице.

— Онанизм, — глухо произнес кто-то.

Руководитель ликующе расхохотался. Он был жизнелюб, оптимист. Рубцов из его сознания уже испарился.

— Правильно! — воскликнул он. — Иначе говоря, успех нужно оплачивать служением обществу. Службой, если грубее. А не просто щелкать, как соловей в ореховых зарослях. Ты же, Леня, — взгляд его — два жизнелюбивых ружейных ствола — переместился на Лёнчика, — щелкаешь, как тот соловей. И все еще с иронией, с насмешечкой!..

Лёнчик вдруг не выдержал. Брошенные этим Рубцовым, когда уходил, слова поддержки понуждали его к защите, заставляли сжать кулаки, встать в бойцовскую стойку.

— Я же не над обществом насмехаюсь. Это у меня лирический герой над собой. Совсем другое дело.

Возмездие за нарушение негласного правила не прерывать руководителя не замедлило себя ждать.

— Молодец! — изверглась на Лёнчика кипящая лава презрительного гнева. — Молодец, нахватался, не напрасно учишься! Лирический герой у него… Какой у тебя лирический герой в «Стрельцах»? И не ночевало. А вот намеков, подмигиваний, фиг в кармане — в каждой строке, как пыли. И общество должно тебя кормить? В смысле, печатать. Да не будет оно это делать! С какой стати? Хочешь фиги показывать — показывай. И сиди соси лапу!

Пол, когда Лёнчик выходил после семинара из аудитории, не шатался, а ходил ходуном, вставая дыбом. Высокий, сутулый Саша Гаврилов, которому помог на вступительных экзаменах, сделав ему орфографический разбор предложения, а иначе бы «неуд», бросил Лёнчику, спеша обогнать:

— Пошинковали тебя? Терпи, казак — атаманом будешь.

Саша Борткевич, с которым приятельствовали, догнав в коридоре, хлопнул Лёнчика по плечу, обнял, повис на нем, сказал, сверкая черной дырой от вырванного зуба:

— Ну, приласкали тебя! Я тебя предупреждал. Предупреждал?

— Предупреждал, предупреждал, — деревянно подтвердил Лёнчик.

В раздевалке его пальто оказалось на соседнем крючке с бравинским. Бравин, снимая с крючка свое, проговорил с удивлением:

— Смотри-ка, Рубцов за тебя горой встал! Не ожидал.

По всему выходило, этот Рубцов был известной личностью. Спрашивать, однако, у Бравина, кто он такой, Рубцов, не хотелось.

— И правильно встал, — бросил Лёнчик. — Понимает, что к чему и что чего стоит.

Как ни болтало пол под ногами, показать, что тебя качает и ты еле стоишь на ногах, — Лёнчик скорее согласился бы быть четвертованным, чем сделать это.

Вета, с руками в карманах своего разлетающегося колоколом желтого пальто, стояла у крыльца в компании парня, которого Лёнчик уже не раз видел около нее. Голова ее, несмотря на то что столбик термометра несколько дней как прочно держался ниже нуля, была непокрыта, и волосы были сплошь в блестках кружившегося в воздухе редкого снежка.

— Как обсудился? — прервав свой разговор с этим не имевшим никакого отношения к институту парнем, только Лёнчик объявился на крыльце, спросила Вета.

— Нет слов, — бравурно отозвался Лёнчик. Он не собирался рассказывать, как оно все было на самом деле. Тем более не хватало только открывать правду при этом типе. — Сказали, чтобы готовился к Нобелевской.