— Неужели не слышал? — Теперь изумление начальник отделения было, похоже, совершенно искренним. — В Москве, имени Горького. Для молодых талантов. Очень многие известные писатели и поэты оттуда вышли.

— Имени Горького? — эхом переспросил Лёнчик. Его вмиг залило такой радостью — было полное ощущение: вот только что заложенное плотными облаками, низкое небо над головой, и вдруг — ослепительное солнце, глубокая чистая синь, и ни облачка. Начальник отделения нашел его стихи талантливыми!

— Ладно, не слышал — теперь знаешь, — сказал начальник отделения. — Всё здесь написал? — кивнул он на тетради, разложенные на столе. — В госпитале?

— Все здесь. В госпитале, — подтвердил Лёнчик.

В мрачновато-холодном взгляде начальника отделения зажегся огонек непонятного Лёнчику интереса:

— Что, скажи честно, как на курорте тебе здесь было? Отдохнул?

Лёнчик испытывал к начальнику отделения такую счастливую признательность за его оценку — не солгать.

— А то! — ответил он.

— Голова болеть перестала?

— Перестала, — подтвердил Лёнчик.

— А вообще-то болела? Не бойся, по-честному: все равно скоро выписываться.

Лёнчик не боялся. Ему было стыдно. Он видел, к чему клонит начальник отделения.

— Болела, — сказал он. — Еще как. Ужасно болела.

— А как в госпиталь лег, так и прошла?

— Точно, — признался Лёнчик — словно прыгая в воду с дикой кручи, да еще в неизвестном месте.

Какая неимоверная, какая безумная пауза разверзлась в их разговоре. Лёнчику казалось, он завис в прыжке над водным зеркалом, будто подвешенный на невидимой нити, рано ли, поздно ли начальник отделения перережет ее — и тогда или спасительная глубина, или вдребезги.

— Ладно, долеживай, — произнес наконец начальник отделения. — Дней пять тебя еще подержать смогу, а больше не выйдет. Дотянешь до конца службы?

Водная гладь мгновенно приблизилась, взорвалась фонтаном брызг, принимая Лёнчика в себя, блаженная глубина погасила удар — и вытолкнула наверх, к свету.

— Буду стараться, — сказал он.

— Постарайся, — как посоветовал начальник отделения. — Но если уж станет невмоготу — пойдешь в санчасть и снова сюда. В заключении у тебя будет написано, что в случае рецидива — повторная госпитализация, придешь к ним — не посмеют не направить.

— Спасибо, — поблагодарил Лёнчик, на самом деле еще не в состоянии по-настоящему оценить слова начальника отделения.

— Лет через пять-шесть, — делая шаг от поста, проговорил начальник отделения, — буду смотреть в магазинах твою книжку.

Он продержал Лёнчика в госпитале, как обещал, еще пять дней, Лёнчик ехал к себе в часть в полной уверенности, что месяц-другой — и снова окажется здесь, но возвращаться в госпиталь не понадобилось.

Он пролежал в нем почти месяц, двадцать девять дней, и за эти двадцать девять дней в части произошли события, которые всё изменили. Командир части, красавец подполковник, о котором говорили, что через год-два его заберут работать в округ на полковничью должность, заместителем начальника отдела, вернувшись после двухдневной охоты в компании начальника этого самого отдела, где ему прочили должность зама, не поспав, сел за руль своего «Запорожца» и повез в аэропорт улетающую на южный курорт красавицу-жену. А возвращаясь из аэропорта, заснул за рулем, съехал на встречную полосу и на полной скорости врезался в грузовой ЗИЛ. Вместо него командиром части теперь был майор Портнов. Пока и. о., но ротой он уже больше не занимался, и всем в ожидании нового командира роты заправлял замполит капитан Правдин. Ему самому до Лёнчика не было никакого дела, и Кутнер тоже перестал донимать Лёнчика всякими мелкими придирками. У Лёнчика с его сержантским званием да не обремененного никакими командирскими заботами, настала жизнь, о которой только мечтать: ходил на боевые дежурства и в наряды — и будто над ним не было никакого начальства. Он теперь мог бы встать в строй с недельной давности подворотничком и не чищенными сапогами — ему бы никто на это не указал.

Но только он жил словно в вакууме. Прервал отношения со всеми, ни с кем не дружил. Совсем разошелся с Жунасом, не показывал ему стихов, ответно и Альгис не лез со своими рассказиками. И с Жёлудевым тоже отдалились друг от друга. За время, что Лёнчик провел в госпитале, Жёлудев сдружился с Кутнером, всячески выказывал ему свое почтение, пожалуй, и заискивал, — знаться с таким Митяем совсем не хотелось. Спасенный Лёнчиком от дисбата Афанасьев, заметив его одинокость, попытался прибиться к нему, — Лёнчик не поощрил его попыток. Афанасьев был ему не интересен, не чувствовал он ничего общего между ними.

В начале лета Портнов а назначили уже полноправным командиром части. Вскоре на его место переводом из другой части пришел молодой капитан, тут же принявшийся оправдывать поговорку про новую метлу, но на тех, кто дослуживал третий год, метла его не покушалась, и Лёнчик как входивший в эту группу был ему безразличен. Ровно месяц спустя после приказа министра обороны об увольнении в запас военнослужащих срочной службы, выслуживших свой срок, 3 октября, Лёнчик стоял перед КПП в неровной шеренге уходящих на гражданку, и начальник штаба зачитывал приказ по части об увольнении следующих военнослужащих… Он дошел до фамилии Лёнчика, произнес ее — и Лёнчика окатило горячим чувством, будто он может сейчас взлететь. Обманное, конечно, было чувство, не взлететь — сколько ни маши руками, но там, внутри себя, он так и взмыл в небо.

— Саша Мальцев умер, ты знаешь? — спросила мать.

— Саша… — протянул Лёнчик. Сознанию, увязшему в армейской жизни, чтобы понять, о ком речь, нужно было напрячься. — Саса-Маса?! — ошеломленно воскликнул он.

— Вернее, погиб, — сказал отец.

— Как погиб? — выпуская из рук вилку, проговорил Лёнчик. — Когда?

— Да уж чуть не год, — отозвалась мать. Вид у нее был виноватый.

— На работе, в цехе, конструкция там у них какая-то стала валиться. Саша ее — держать, а все разбежались, он и не удержал, она рухнула, — голос у отца, только он начал рассказывать о Сасе-Масе, сделался таящийся, было ощущение, отец пригнулся — как бы оказался перед лицом самой смерти и вот выказывал ей опасливое почтение.

— Рухнула… и на Сашу? — Возможно, впервые в жизни Лёнчик назвал Сасу-Масу не прозвищем.

— Так. На него, — подтвердил отец.

Сознание Лёнчика понемногу привыкало к известию.

— А почему мне никто ничего не написал? Ни Вика с Жанкой, ни вы?

Отец с матерью переглянулись. Словно советовались друг с другом, кому отвечать. Но ответил брат. Ему уже было тринадцать, он учился в седьмом классе и чувствовал, должно быть, себя совсем большим.

— У тебя же там автомат. Мало ли что, кто тебя знает.

Лёнчик посмотрел на отца с матерью.

— Даете! Ну автомат и автомат. Не застрелился бы. Всякие другие поводы были — видите, жив-здоров.

— Да? Какие поводы? — выражение вины на лице матери сменилось испугом.

— Да всякие, — уклонился от ответа Лёнчик. Саса-Маса, Саса-Маса, стучало в нем имя первого школьного друга — будто щелкала туда-сюда стрелка метронома, под который когда-то, в те первые школьные годы, занимался на пианино.

— Ой, ну вот ты, слава Богу, и дома! — запоздало подала голос бабушка Катя, все это время, как сели за стол, просидевшая молча, только поглядывавшая на него и тихо улыбавшаяся обращенной в себя улыбкой. — Не чаяла и дождаться… — она всхлипнула, на глазах у нее появились слезы, она принялась вытирать их ладонью, но слезы продолжали течь, и, махнув рукой, она поднялась, пошла с кухни.

— Бабушка, баб… — вскочил, последовал за нею в коридор Лёнчик. Догнал ее, обнял, прижал к себе. — Все хорошо, что ты. Отслужил, вернулся, все. Переоденусь вот в гражданское — и как этих трех лет не было.

Он объявился на пороге родительского дома всего какой-нибудь час назад, не предупредив о своем приезде — свалившись как снег на голову, и был еще в форме, только снял обрыдшие сапоги. Подходила уже пора укладываться спать, всем завтра утром рано вставать, но мать с бабушкой Катей тут же бросились собирать стол, чтобы сесть, отметить его возвращение, не хватало только сестры с мужем. Они как молодая семья с ребенком получили недавно от завода комнату в коммунальной квартире, это был другой конец Уралмаша, и звать их сегодня уже не стали.